Чтение «Иарсифаля» весной и летом 1989 года навело меня на мысль об одной 
поразительной возможности: выдуманный предмет — чаша Грааля мог быть изобретен 
в качестве сложного символа ковчега завета. Это привело меня к формулированию 
еще одной гипотезы, а именно: за «небом назначенным» героем Вольфрама фон 
Эшенбаха могла скрываться другая фигура, которая, будучи узнанной, укажет путь 
к сердцевине тайны местонахождения ковчега, — фигура, реальную личность которой 
поэт скрыл под слоями загадочных и порой преднамеренно уводящих в сторону 
деталей. Такой фигурой, заподозрил я, мог быть не кто иной, как сын царицы 
Савской и царя Соломона Менелик I, который, согласно абиссинским легендам, 
доставил ковчег завета в Эфиопию. Если в этих рассуждениях есть рациональное 
звено, считал я, тогда есть и надежда найти скрытые в «Парсифале» 
дополнительные кодовые ключи, часто затемненные ложными следами, разбросанными 
тут и там в отдельных главах и могущих быть рассчитанно туманными и 
двусмысленными, но все же служащими подтверждением эфиопского «следа» при 
условии, если их собрать вместе и доискаться их смысла.




ЧЕРНОЕ ДЕРЕВО И СЛОНОВАЯ КОСТЬ


Первые из таких ключей я уже обнаружил в главе «Парсифаля», в которой говорится 
о далекой земле «Зазаманк», где обитают «темные, как ночь» люди. В эту землю 
прибыл странствующий европейский аристократ «Гахмурет из Анжу» и влюбился там 
не больше и не меньше как в царицу — «прекрасную и верную Белакане».

В «Белакане» я не мог не увидеть отражение «Македы» — эфиопского имени царицы 
Савской, которое я впервые узнал, когда в 1983 году посетил Аксум. Я также знал,
 что ту же царицу мусульмане называли «Билкис». Поскольку я к тому времени уже 
близко познакомился с пристрастием Вольфрама к неологизмам и с его склонностью 
изобретать новые и причудливые имена с помощью сочетания старых имен, мне 
показалось опрометчивым полностью отвергать возможность того, что «Белакане» 
могло быть комбинацией слов «Билкис» и «Македа», и вдвойне опрометчивым ввиду 
того, что поэт называл
ее
«смуглой царицей».

Когда я пристальнее пригляделся к любовной связи Белакане и Гахмурета, подробно 
описанной в первой главе «Парсифаля», то обнаружил новые отражения истории о 
царе Соломоне и царице Савской в «Кебра Нагаст», а также в других, отличающихся 
меньшими вариациями эфиопских легендах. В этой связи я посчитал неслучайным, 
что Вольфрам постарался ясно показать, что Гахмурет, подобно Соломону, был 
белым, а Белакане, подобно Македе, — черной.
Например, после прибытия «белокожего» анжуйского рыцаря в Зазаманк Белакане 
говорит своим служанкам: «Его кожа отличается цветом от нашей. Я только надеюсь,
 что это его не расстраивает». Его это не очень расстраивало, ибо в последующие 
недели ее роман с Гахмуретом расцвел пышным цветом, и в конце концов парочка 
уединилась в ее спальне во дворце.


«Царица сама, своими темными руками сняла с него доспехи. Там была великолепная 
постель с покрывалом из собольего меха, где его ждали новые почести, но только 
частного характера. Они остались одни: юные придворные дамы покинули комнаты и 
закрыли за собой двери. Царица отдалась прекрасной и благородной любви с 
Гахмуретом — возлюбленным ее сердца, хоть их кожа и была разного цвета».


Возлюбленные поженились. Поскольку Белакане была некрещеной язычницей, а 
Гахмурет — христианином с ожидавшими его многими рыцарскими подвигами, он бежал 
из Зазаманка, когда она была «на двенадцатой неделе беременности», оставив ей 
только следующее письмо:


«Я отплываю как вор. Я должен был уехать тайком, дабы избежать слез при 
расставании. Госпожа, не могу скрывать, что, принадлежи ты к моему 
вероисповеданию, я бы вечно любил тебя. Даже сейчас моя страсть причиняет мне 
бесконечные страдания. Если наш ребенок будет мужского пола, клянусь, он станет 
храбрецом».


Много времени спустя после своего бегства Гахмурет продолжал страдать от 
раскаяния, ибо «смуглая леди была ему дороже жизни». Позже он заявит:


«Сейчас многие друзья считают, что я сбежал от ее черной кожи, но в моих глазах 
она была светла, как солнце! Мысль о ее женской красе все еще тревожит меня, 
так что, если бы благородство было щитом, она стала бы его главным украшением».