существенному.
Я всегда был склонен прислушиваться к своей интуиции, к тому, что она мне 
подсказывает. И все же мне показалось, что, если я намерен заняться надлежащим, 
тщательным, требующим больших затрат и отнимающим много времени исследованием, 
тогда мне необходимы гораздо более прочные основания, нежели несколько 
счастливые случайностей и предчувствий.
Ждать мне пришлось недолго. В июне 1989 года мой помощник наконец сумел 
отыскать научный труд, который, по словам Питера Лаоко, подсказывал возможность 
эфиопского влияния на описание Грааля в «Парсифале» Вольфрама фон Эшенбаха. 
Этот труд вдохновил меня на поиски, которые поглотили следующие два года моей 
жизни.




ЛИТЕРАТУРНОЕ ВЛИЯНИЕ ИЛИ НЕЧТО БОЛЬШЕЕ?


Статья, озаглавленная «Новый свет на восточные источники «Парсифаля» Вольфрама»,
 была напечатана в 1947 году в академическом журнале «ПМЛА» («Публикации 
Американской ассоциации современных языков»). Ее автором была Хелен Адольф, 
известный медиевист, проявлявшая особый интерес к литературному происхождению 
чаши Грааля. Она выдвинула тезис (признав, что в долгу перед двумя 
специалистами-предшественниками), согласно которому Вольфрам, несомненно 
находившийся под сильным влиянием Кретьена де Труа, должен был также «знать — 
помимо Кретьена — историю Грааля в восточном обрамлении».
Когда я приступил к чтению труда Хелен. Адольф, я уже знал из проведенного мной 
исторического исследования, что Кретьен де Труа действительно «изобрел» Грааль 
в 1182 году. До того года он не существовал ни в истории, ни в мифологии. 
Многие специалисты в этой области соглашаются в том, что существовали более 
ранние легенды, связанные, например, с котлообразными провалами, поисками 
приключений и подвигами короля Артура и его рыцарей, из которых придворные 
поэты и рассказчики черпали факты для своих историй о Граале. Эти более древние 
предания, передававшиеся из уст в уста, из поколения в поколение, были слишком 
хорошо известными, слишком «опробованными и проверенными», короче говоря, 
слишком знакомыми всем без исключения, чтобы придать творческий импульс новому 
циклу романов, начало которому положил Кретьен в конце XII века.
Великий французский поэт так и не закончил свое знаменитое «Сказание о Граале». 
Спустя лишь несколько лет Вольфрам фон Эшенбах воспользовался этим добрым 
началом, расширив и закончив историю своего предшественника, одновременно 
довольно грубо обвинив Кретьена в её «дурном изложении» и заявив, что его 
собственный текст на немецком языке является «истинной историей».
Подобные заявления кажутся странными, поскольку Вольфрам явно заимствовал 
многие подробности из «Сказания о Граале» и в целом сохранил верность его 
сюжету и персонажам. В самом деле имеется лишь одно вызывающе очевидное отличие 
— причудливое нововведение, превратившее Грааль в камень. Причина такого 
новшества представляется ряду ученых настоящей загадкой. Речь не может идти о 
простой ошибке Вольфрама — он был слишком умным и точным рассказчиком, чтобы 
совершитьстоль вопиющую ошибку. Отсюда следует единственный разумный вывод; 
Вольфрам описал реликвию таким образом по какой-то особой, известной только ему 
причине.

В своей короткой статье Хелен Адольф задалась именно этим вопросом. И 
предложила ответ, показавшийся мне весьма интригующим. Тем или иным образом, 
предполагает она, Вольфрам получил доступ к «Кебра Нагаст», насладился историей 
переправки ковчега завета из Иерусалима в Аксум и решил включить ее элементы в 
свой «Парсифаль». Влияние было лишь «косвенным», решила Хелен. Странный же 
характер описанного Вольфрамом Грааля можно проследить до использования «в 
каждой абиссинской церкви (как она написала) так называемого
табота —
куска дерева или камня».


Адольф объясняет, что подобная практика восходит к религиозным канонам, 
установленным в «Кебра Нагаст», и это мнение я полностью разделяю. В 1983 году 
я узнал, что
«табот»
был местным названием священной реликвии (которой считали ковчег завета), якобы 
привезенной Менеликом из Иерусалима и теперь хранимой в приделе храма в Аксуме. 
Больше того, как, несомненно, помнит читатель, я позже обнаружил, что — как то 
подтверждает и Адольф — каждая эфиопская православная церковь имела свой 
собственный
табот.
Эти предметы, часто называвшиеся
копиями
оригинала в Аксуме, не были ящиками или сундуками, а имели форму плоских 
пластин. Все виденные мною были сделаны из дерева. Продолжив свое исследование, 
я обнаружил, что многие из них были изготовлены из камня.