США) удивил нас на обратном пути в Гондэр, приказав водителю остановиться в той 
самой фалашской деревушке, которую мы видели по дороге туда.
— Вперед, даю вам десять минут, — сказал он, сложил руки на груди и сделал вид, 
что задремал.
Как только мы выбрались из «лендкруизера», нас окружили женщины и дети, 
кричащие: «Шалом! Шалом!» Это, как тут же стало ясно, было чуть ли не 
единственным словом, которое они знали на еврейском. Поскольку Балча наотрез 
отказался переводить, у нас поначалу возникли трудности в общении, но скоро мы 
нашли юношу, немного говорившего по-английски и согласившегося за небольшую 
мзду показать нам деревушку.
Там, собственно, нечего было и смотреть. Рассыпанная по горному склону дороги 
деревушка оказалась, грязной и кищащей мухами. Многие из сельчан, похоже, 
приняли нас за евреев, приехавших забрать их в Израиль. Остальные подбегали к 
нам с пригоршнями сувениров — в основном фигурками из обожженной глины, 
изображавшими звезду Давида и постельные сцены с Соломоном и царицей Савской. 
Печальная серьезность, с которой они навязывали эти предметы, тронула меня, и я 
спросил нашего гида, как давно здесь бывали иностранцы, покупавшие такие 
сувениры.
— С прошлого года здесь не было никого, — ответил Балча.

За предоставленное нам короткое время мы сфотографировали что могли: тут 
готовый к работе ткацкий станок над ямкой в земле; там — железяки, разбросанные 
вокруг костра, в пламени которого кузнец выковывает топор; в одной хижине 
обжигают глину; в другой женщина формует глиняную посуду. Амхары, сказал нам 
позже Балча, презирают подобные занятия — на их языке даже слово «работающий 
руками»
(табиб)
одновременно означает «человек со злым глазом».


К моменту отъезда из Велеки я чувствовал себя пресыщенным. Частично из-за того, 
что рассказывал мне Ричард Пэнкхерст о средневековой истории фалашей, и 
частично потому, что я был заинтригован возможной связью этого народа с 
историей ковчега завета, которую слышал в Аксуме, я строил довольно 
нереалистичные и нелепые надежды. Будучи романтиком, я размечтался встретить 
древнюю и благородную иудейскую цивилизацию. В действительности же я столкнулся 
с деградировавшей и обедневшей крестьянской культурой, жаждущей ублажить вкусы 
иностранцев. Даже молитвенный дом, называемый фалашами
мезгид
, оказался забитым дешевыми подарками из Израиля: коробками с мацой был 
заставлен один угол, а изданную в Израиле Тору здесь никто не смог бы прочитать,
 ибо она была на идише.

Перед отъездом я все же купил одну миниатюрную скульптуру, изображавшую 
Соломона и царицу Савскую в постели. Она все еще у меня. В момент покупки я еще 
подумал, как припоминаю теперь, что ее низкое качество и сентиментальный образ 
символизировали должным образом ущербность самой легенды. Расстроенный и 
разочарованный я пялился в окошко «лендкруизера», пока мы добирались до Гондэра.





ПОСЛЕДНИЙ, ПРЕКРАЩАЮЩИЙ СТРАДАНИЯ УДАР



К концу 1983 года я практически потерял интерес к притязаниям Аксума на 
обладание ковчегом завета. Однако последний удар, прекративший мои мучения, был 
нанесен мне не непритязательной фаласской деревушкой, а тем, что я понял, 
изучив глубже вопрос, так и не получивший ответ во время нашей командировки, — 
вопрос о
таботах,
копиях ковчега, хранящихся в каждой эфиопской христианской церкви. Этот обычай 
имеет, казалось мне, существенное значение, и я захотел узнать побольше о нем.


Поздней осенью 1983 года я поднял эту тему во время посещения дома Ричарда 
Пэнкхерста в элегантном лондонском районе Хэмпстед. За чаем с печеньем историк 
подтвердил, что
таботы
действительно считались точными копиями ковчега, и добавил:

— Весьма любопытная традиция. Насколько я знаю, ни в одной другой ветви 
христианства нет подобного прецедента.

Я поинтересовался, знает ли Ричард, как давно использовались
таботы
в Эфиопии. Он честно ответил, что не имеет ни малейшего представления.