наполненного фимиамом помещения, освещенного дюжинами свечей, установленных в 
нишах неотесанных каменных стен. Ветерок сквозил под дверью, которую я только 
что притворил за собой, и сквозняк дул со всех сторон через щели и проломы в 
кладке, заставляя оплывать и тускнеть свечи.

В этом призрачном полумраке я разглядел облаченные в мантии и капюшоны фигуры, 
стоявшие двумя рядами и образовывавшие почти полный круг, разорванный только у 
двери, где остановился я. Хотя трудно было быть в чем-то уверенным, мне 
казалось, что здесь собрались одни мужчины и что большинство из них священники 
или дьяконы, ибо они держали в руках посохи и систры и напевали на геэз 
какой-то псалом, настояько трогательный и пробуждающий чувства, что я ощутил, 
как покалывает затылок — и волосы встают дыбом. Прямо передо мной на 
камне-плитняке, усыпанном свежескошенной травой, сидел барабанщик, облаченный в 
белую
шемму
и отбивавший на натянутой коже
кэбэро
негромкий, но настойчивый ритм.

Не нарушая темпа, несколько членов хора подзывали меня кивками голов, и я 
почувствовал вебя втягиваемым в их круг, согреваемым их вниманием, становящимся 
частью всего происходящего. В мою правую руку вложили систр, а в левую посох. 
Пение же продолжалось, и певцы слегка покачивались из стороны в сторону.
Я почувствовал, как мое тело подчиняется ритму. Следя за другими и отбросив 
чувство неловкости, я поднимал и опускал свой систр в промежутках между ударами 
барабана, и маленькие металлические диски в древнем инструменте издавали 
немелодичное дребезжащее звяканье. Этот странный, неотразимый звук был гораздо 
старше, как я знал, храма Соломона, даже старше пирамид, ибо подобные систры 
использовались впервые еще в додинастическом Египте и перешли оттуда через 
жрецов времен фараонов в литургию Израиля.
До чего же необычен оказался этот торжественный ритуал, но еще необычнее 
казалось мое участие в нем, здесь, в сердце Эфиопского нагорья, на берегу 
священного озера. Дрожа от волнения, я размышлял над тем, что в 
развертывавшейся передо мной сцене нет ничего, ну абсолютно ничего, что 
принадлежало бы XX веку н. э., когда Соломон поместил ковчег завета в святая 
святых и когда священники,


«одетые в виссон, с кимвалами и с псалтирями и цитрами стояли на восточной 
стороне жертвенника… издавая один голос к восхвалению и славословию Господа; и 
когда загремел звук труб и кимвалов и музыкальных орудий, и восхваляли Господа, 
ибо Он благ, ибо вовек милость Его…».
75


Не так ли и священники Эфиопии — среди которых сейчас находился я — восхваляли 
Господа? Не с таким же рвением и убеждением благодарят они Его за милость Его и 
славословят Его святое имя, напевая:

«И ныне, Господи Боже, стань на место покоя Твоего, Ты и ковчег могущества 
Твоего, Священники Твои, Господи Боже, да облекутся во спасение, и преподобные 
Твои да насладятся благами».
76


Ночь прошла как во сне, — в котором беспорядочно смешались реальные и 
невозможные вещи. В отдельные моменты у меня были галлюцинации, будто сам 
ковчег пребывает здесь, спрятанный в старом замке. В глубине души я, конечно, 
знал, что еще не приблизился к концу своего путешествия, что ковчега нет в 
Гондэре и что впереди меня ждут долгие мили и месяцы, прежде чем я смогу даже 
надеяться приблизиться к этому. Сейчас же я был бы удовлетворен и
таботат,
покоившимися где-то в замке, — семью свертками, которые алхимией слепой веры с 
легкостью превратились за последние сутки в объекты огромного символического 
значения.


Перед рассветом священники проводили меня из замка и вернулись через узкий мост.
 Пока небо постепенно светлело, я провел около часа, обследуя большой лагерь. 
Если вечером здесь было десять тысяч человек, сейчас их вряд ли было меньше. 
Одни прогуливались парами и тройками и беседовали, другие собирались в большие 
группы, третьи все еще грелись у побледневшего пламени костров. И я не мог не 
ощутить того же настроения надежды, того же чувства беспокойного и 
нетерпеливого предвосхищения, которое предшествовало выносу
табота
из церкви Медхане Алем прошлым вечером.

Я сделал полный круг по внутреннему лагерю, окружавшему замок и озеро. 
Добравшись до дальнего края огороженного места, я взобрался на стену и 
насладился причудливой и одновременно прекрасной сценой. Подо мной земляная