. Уллендорф признает-таки:



«Ясно, что эти и другие традиции, в особенности ковчег завета в Аксуме, были 
составной частью абиссинского национального наследия задолго до обращения в 
христианство в четвертом веке, ибо было бы непонятно, почему народ, недавно 
обращенный из язычества в христианство (и не христианином-евреем, а сирийским 
миссионером Фрументием), начал бы потом похваляться иудейской родословной и 
настаивать на израильских связях, обычаях и институтах».



Шагая в одних носках — считается святотатством входить в обуви в эфиопскую 
церковь, — я прошел по кругу
кене махлет,
рассматривая поблекшие портреты святых и праведников, украшающие его стены: 
здесь были представлены Святой Георгий на своем белом коне, убивающий дракона; 
Господь Всемогущий, Предвечные в окружении описанных пророком Иезекиилем «живых 
существ»; Иоанн, крестящий Христа в Иордане; волхвы и пастухи у яслей; Моисей, 
получающий скрижали Закона из руки Бога на горе Синай.


Задумчиво созерцая «путешествие» царицы Савской в Иерусалим, я вдруг осознал 
медленное, басовое биение
кэбэро
— большого овального барабана из коровьей шкуры, натянутой на деревянную раму, 
используемого во многих обрядах эфиопской православной церкви. К этому 
варварскому звуку присоединился хор голосов, исполняющий геэзский гимн, а затем 
мистический перезвон систры.


Поддавшись любопытству, я обошел галерею и около двери, ведущей в
кеддест,
увидел группу священников и дьяконов, собравшихся вокруг барабанщика, сидевшего 
скрестив ноги на полу и — согнувшегося над
своим кэбэро.

Эта сцена казалась странной и архаичной: ничто в ней не принадлежало 
современности, и я почувствовал себя перенесенным назад во времени, как 
оседлавшим волны музыки, которая, казалось мне, принадлежала не Африке и не 
христианству, а кому-то другому и какой-то страшно древней вере. Обряженные в 
традиционные белые мантии и черные наплечные накидки, опираясь на длинные 
посохи, дьяконы раскачивались и напевали, раскачивались и напевали, погруженные 
в примитивный ритм танца. Каждый держал в руке серебряный систр, который в 
промежутках между ударами барабана он встряхивал, извлекая чистый и мелодичный 
звон.
Попеременно пели два хора: одна группа певцов пела одни фразы, а другая 
отвечала, и в этом диалоге с обменом стихами и рефренами между хористами псалом 
исполнялся в нарастающем крещендо. Такая же система, уже знал я, была составной 
частью иудейской литургии во времена Ветхого Завета.

Пока я размышлял над этим совпадением, из открытой двери
кеддеста
вырвалось ароматное облако ладана. Подобравшись к двери, я заглянул внутрь и 
увидел кружащуюся фигуру, облаченную в зеленые, вышитые золотыми нитями одежды,
 — фигуру из сна, полуколдуна-полужреца, кружившегося и вертевшегося с 
потупленным взором.


Его окружали другие мужчины, одинаково одетые, державшие в руках дымящиеся 
кадильницы, подвешенные в тонких сеточках из серебряных цепочек. Я напряг 
зрение, наблюдая и за этими фигурами, в темноте и дыму благовоний едва различил 
в самом центре
кеддеста
занавешенный вход в святая святых. Я знал, что за тяжелой завесой хранился 
почитаемый, таинственный, охраняемый суеверием, скрытый и тайный в своем 
святилище
табот —
символ ковчега завета. Сцена напомнила мне, что в Древнем Израиле 
первосвященник не мог приблизиться к ковчегу, пока не сожжет достаточное 
количество фимиама, дабы полностью укрыть его дымом. Густой дым считался 
необходимым для охраны жизни священника, чтобы, как пугающе указывается в Книге 
Левит, «ему не умереть»
72
.


Я переступил через порог
кеддеста,