Это впечатление потусторонности многократно увеличивал, отличая кемантское
коле
от любых других мест поклонения, которых я навидался в своих путешествиях, тот 
факт, что каждая ветка дерева до высоты примерно шести футов была увешана 
плетеными полосками многоцветной ткани. Шелестя под ветерком, эти ленточки и 
прочие висюльки словно шептали, пытаясь передать какое-то послание. Помню, я 
подумал, что пойми я это послание — и откроются многие скрытые пока вещи. Я 
суеверно дотронулся до живого дерева, ощутил его возраст и вернулся к моим 
спутникам, ожидавшим у подножия холма.

Позже, уже в Аддисе, после того как я проверил другие соответствия между 
кемантской религией и ветхозаветным иудаизмом, я не замедлил свериться со 
Священным писанием и трудами по библейской археологии в поиске упоминаний 
священных деревьев. Я не надеялся найти их. К моему немалому удивлению я 
обнаружил, что еще на самых ранних стадиях развития иудаизма определенным, 
специально посаженным рощам придавался священный характер. Я также нашел 
подтверждение, что такие рощи активно использовались для отправления культа. В 
Книге Бытие, например, говорится: «И насадил [Авраам] при Вирсавии рощу и 
призвал там имя Господа, Бога вечного».

Просмотрев дополнительно разные источники, я с определенностью установил 
следующие факты. Первое: иудеи «заимствовали» использование священных рощ у 
ханаанян — исконных обитателей земли обетованной; второе: рощи по обыкновению 
располагались на возвышенных местах (известных под названием
«бамот»);
третье: в них часто устанавливались каменные столбы жертвенников вроде тех, что 
я видел на Тана Киркос, называвшиеся — как я уже знал —
«нассеботы»
60
.


Мало было известно о том, как именно использовались рощи, как они выглядели, 
какие обряды там от правлялись или какого рода приношения там делались, Причина 
такого неведения заключалась в том, что жреческая элита более поздних 
библейских времен обрушилась на подобную практику, срубая и сжигая священные 
деревья и опрокидывая
массеботы.


Поскольку те же самые священники собрали и издали Священное писание, не следует 
удивляться, что они не оставили нам ясного представления о внешнем виде и 
использовании рощ. Мало того, единственное указание, создававшее некое подобие 
образа, рассматривалось исследователями Библии как какая-то загадка. В 
Четвертой книге Царств говорилось о месте, «где женщины ткали одежды для 
Астарты»
61
. При чтении этих слов в моей памяти были еще свежи, воспоминания о плетеных 
полосках ткани, висевших на всех ветках дерева-фетиша на окраине деревни Айкел. 
И мне казалось тогда (как кажется и сейчас), что слова из Книги Царств не таят 
никакой загадки, но все же требуют какого-то объяснения в случае кемантов, 
которые в сердце Африки ухитрились перенять столь древний иудео-ханаанский 
обычай.

Все это, чувствовал я, было тесно связано с более важной проблемой более 
известных соседей кемантов — фалаша.




АСУАН И МЕРОЭ


Несмотря на сильный иудейский привкус их религии, никто и никогда не считал 
кемантов евреями: слишком много в ней языческого и анимистского, чтобы их 
признали таковыми. Совершенно иначе обстояло дело с фалаша. Большинство 
воспринимало их как истинных евреев с начала XIX века, хотя официально они были 
признаны таковыми Сефардским главным раввином Иерусалима лишь в 1973 году. Два 
года спустя это же сделал и ашкеназийский главный раввин, что дало возможность 
израильскому министру внутренних дел заявить о праве фалаша автоматически 
получить израильское гражданство в соответствии с Законом о возвращении.
По иронии судьбы главной причиной столь запоздалого раввинского признания был 
явно ветхозаветный характер фалашской религии, который никак не вписывался в 
Талмуд (свод иудейских законов и знаний, накопленных между 200 г. до н. э. и 
500 г. н. э.). Поэтому фалаша казались довольно чуждыми израильтянам и 
остальным евреям. Позже же было признано, что незнание талмудических 
предписаний было лишь следствием того, что эфиопская ветвь иудаизма была 
отсечена от развивавшегося тела мирового иудаизма на весьма ранней стадии. Та 
же изолированность объясняла приверженность фалаша давно запрещенной раввинами 
практике, в частности приношения в жертву животных (см. главу 6).