более двух тысяч метров высоты. Я медленно вывожу его из 
пикирования, с трудом восстанавливаю дыхание…
 — У-уф! — раздается возглас Игера, и вот он сам появляется у моего левого 
крыла в большом оранжевом защитном шлеме, с широкой улыбкой на лице. Он 
сопровождал меня на всем пути вниз. «Скайрокет» переходит в режим 
горизонтального полета, и, как будто за последние две — три минуты с ним ничего 
не случилось, Игер небрежно спрашивает меня для сведения инженеров, внимательно 
слушающих наш разговор у радиоприемников на земле:
 — Ну, как полет на закритических углах атаки?
 — Закончен. Иду на посадку. Остается сто пятьдесят литров топлива.
 Словно в раздумье, летчик сопровождавшего меня самолета глубокомысленно 
отвечает:
 — Еще бы, конечно закончен.
 Наш разговор обрывается. Чак проследил, как я сел, и исчез по направлению к 
базе. Призвав на помощь все свое самообладание, я вылез из кабины «Скайрокета». 
Инженеры едва ли заметили мое состояние, особенно если никто не слышал, как 
задрожала, постукивая о борт фюзеляжа, стремянка, когда я поставил ногу на 
первую ступеньку, — ведь так всегда бывает после сложного испытательного полета.
 Кардер как будто тоже ничего не заметил, хотя он встретил меня у самолета.
 — Что случилось? — спросил он.
 — Ничего.
 Сейчас не стоит говорить Кардеру о штопоре — от такой новости он может слечь. 
В конце концов все окончилось благополучно, самолет доставлен невредимым. Он 
вышел из штопора, простив мне ошибку.
 — Это правда? — Кардер подозрительно посмотрел на меня. — Слова Игера 
прозвучали как-то странно, что означал этот звук «у-уф»?
 — Вы же знаете Чака… Он не может без шуточек.
 На обратном пути к ангару Джордж Мабри тоже пытался окольными путями 
расспросить меня, но мои ответы поставили его в тупик. Если бы срыв в штопор не 
был зафиксирован на пленке, они никогда не узнали бы, какому испытанию 
подвергся самолет. Во время десятиминутного пути к ангару мы почти не 
разговаривали.
 После разбора полета я остался возле фотолаборатории — мне хотелось быть 
вблизи, когда обнаружат новость. Спрятав голову под черным покрывалом, Орв 
Паульсен просматривал результаты испытательного полета. Ал Кардер изучал записи 
осциллографа, когда Паульсен наконец позвал его:
 — Эй, Ал, хотите посмотреть? — Он мельком взглянул на меня и вместе с Кардером 
занялся просмотром пленки. Из-под покрывала до меня доносились негромкие 
восклицания. Вдруг Паульсен крикнул:
 — Алло, Бриджмэн, это может заинтересовать вас. Хотите посмотреть?
 У меня еще оставалась надежда, что они не обнаружили штопора. Может быть, 
удастся отвлечь их внимание?
 Перед нашими глазами пробегала пленка, и на кадрах заснятой приборной доски 
было видно, что авиагоризонт вращался, как волчок. Я попытался отвлечь их 
внимание, указав на положение ручки управления, но Орв показал на «доносчика» и,
 все еще не веря своим глазам, с трудом произнес:
 — Посмотрите на авиагоризонт…
 — Я смотрю на него, — с усилием произнес Кардер.
 Я снова попытался отвлечь их внимание.
 — Полеты на закритических углах атаки какие-то бешеные, правда?
 Кардер снял покрывало и выпрямился.
 — Да, это так, — сказал он и в упор посмотрел на меня: — До какой высоты вы 
штопорили?
 — Ал, я бы не сказал, что это был настоящий штопор…
 — Не знаю, что там было настоящее, но скажите, когда самолет опять стал 
управляемым?
 Я сдался:
 — На высоте четырех тысяч метров.
 Секунды две Кардер молчал. Он спокойно посмотрел на меня, произнес: — Оба вы 
хороши, с вашим сопровождающим! — и вышел из комнаты, не прибавив больше ни 
слова.


* * *

 Однако Кардер не оставил этого. На следующий день состоялось поверхностное 
расследование моего последнего полета. Вызвали Чака Игера, чтобы он изложил 
свою версию о полете, который едва не закончился катастрофой.
 Все уже собрались в кабинете Кардера, когда явился Игер. Впервые я встретился 
с ним на земле. Хотя в последние шесть месяцев он летал рядом со мной, в моем 
воображении запечатлелся только его оранжевый шлем и певучий южный акцент. 
Когда мы пожали друг другу руки, я испытал такое чувство, словно встретился с 
человеком, с которым долго переписывался по очень важным вопросам. Игер 
оказался коренастым мужчиной среднего роста, лет тридцати, с коротко 
подстриженными черными вьющимися волосами. У него были большие руки и широкое 
лицо, а в глазах светилось лукавство.
 Игер спокойно и непринужденно придвинул стул, скрестил на груди большие руки и 
дружелюбно улыбнулся обществу серьезных инженеров и аэродинамиков. С первого же 
взгляда мне стало ясно, что Игер — летчик из летчиков. Он был на моей стороне 
хотя бы потому, что я, летчик, попал в щекотливое положение и должен отвечать 
на вопросы группы инженеров. Игер ничем не помог инженерам, и в конце концов 
дело было прекращено. Решили, что в следующую отлучку в город мне следует 
повидаться на заводе в Санта-Монике с Хоскинсоном — заправилой всего д