Пока мы добирались до линии фронта, мне удалось подняться на высоту тысячи 
семисот метров. «Ну и хватит!» – подумал я. Из винтовки нас не достать, 
зенитными пулемётами – тоже (они стреляют на тысячу пятьсот). Правда, зенитные 
пушки стреляют на восемь тысяч метров, а выше нам всё равно не подняться. Но 
нельзя же требовать от фронтового полёта полной безопасности!

Пролетаем линию фронта. День ясный, впереди виднеется цель. И тут я вспомнил, 
как пионеры не раз спрашивали меня: «Товарищ Водопьянов, а вы смелый?»

Меня всегда смущал этот вопрос. Ну как ответить? Сказать – смелый, подумают – 
хвастаю. Сказать – нет, – а как же я тогда летаю?

Вот и теперь я держал курс на цель и сам с собой рассуждал на эту тему. С одной 
стороны, я боюсь, как бы на нас не напали истребители. А с другой стороны, я 
уверен, что если нападут, то не они меня собьют, а я их. Смелость заключается в 
уверенности, решил я. Когда боец идёт в наступление с винтовкой в руках, его 
смелость решается уверенностью в том, что не враг убьёт его, а он – врага.

С такими мыслями я подлетел к цели.

На маленькой станции мы увидели что-то прикрытое брезентом. Вероятно, военное 
имущество. Через две минуты одна за другой на этот брезент посыпались наши 
бомбы. Что там, внизу, творилось! Всё белое стало чёрным. Несколько бомб 
угодило прямо на железнодорожное полотно. (Потом оказалось, что, разбив линию, 
мы отрезали путь к отступлению финскому бронепоезду.)

Выполнив задание, мы благополучно (если не считать, что нас обстреляли зенитки) 
вернулись домой. Наш полёт вызвал много разговоров среди лётчиков, а командир 
сказал:

– Ну ничего! «Корова» ваша, видно, дойная. Нам такая подходит!

Однако командование запретило нам летать днём – боялись, что рано или поздно 
белофинны нас подкараулят: уж слишком заметная машина. Но мы и в ночном полёте 
однажды так отличились, что рассказы о нашей машине долго ходили по всему 
фронту.

Дело было так.

В ту ночь мы хорошо положили свои бомбы и уже собирались идти домой. Мороз был 
тридцать девять градусов. Впереди показалась дымка тумана. В дымке могли 
замёрзнуть приборы, поэтому я решил включить подогреватель. Только успел я это 
сделать, как в нас вдруг начали палить из зенитных батарей, причём сразу из 
нескольких точек.

Что, думаю, за чудо: так вот взяли и разом на нас накинулись!

В тёмной кабине стало совсем светло. Мы шли на высоте тысячи двухсот метров. 
Снаряды рвались и выше и ниже нас. Вспышки залпов батарей доходили до нас как 
молнии.

Вот так ночной полёт! Светлей, чем днём!

На аэродром прилетели благополучно. Подрулили к месту нашей стоянки.

К нам спешили лётчики. Они почему-то показывали на крылья и смеялись. Я никак 
не мог понять, отчего им так весело. Если у нас пробиты крылья, так ничего 
смешного тут нет. Выхожу из самолёта – меня окружают товарищи.

– Вы что, – говорит мне командир полка, – на международной линии пассажиров 
возите? Почему у вас зажжены бортовые огни?

– Как так? – изумился я.

Смотрю – и глазам не верю. Оказывается, я вместо подогревателя приборов включил 
бортовые огни. И ещё удивлялся, почему в нас палить начали! Только теперь стало 
понятно, почему они так энергично стреляли.

Получилось так, будто мы посмеялись над белофиннами: стреляйте, мол, всё равно 
не попадёте! С другой стороны, мы могли за этот «смех» заплатить жизнью.

Особенно ярко горела лампочка в хвосте самолёта, где сидел наш стрелок. Я 
подошёл к нему.

– Послушайте, – сказал я, – вы же видели, что загорелась лампочка, почему вы её 
не разбили?

– Виноват, товарищ командир, – смущённо ответил мне стрелок. – Я думал, вы 
нарочно включили лампочку, чтобы мне светлее было. Я выпустил все патроны. 
Думаю, удачно!