неприятной истории. Мы пришли к выводу, что Серову не следует предпринимать 
попыток связаться с Бандровска-Турска – ни по оперативным, ни по каким-либо 
иным поводам. Ее отъезд в Румынию являлся весьма прискорбным фактом, поскольку 
выступления певицы во Львове или в Москве могли бы произвести благоприятное 
впечатление на общественное мнение в Польше и Западной Европе. В конце 1939-го 
и начале 1940 года важно было продемонстрировать, что ситуация в Галиции 
нормальная и обстановка вполне здоровая. В этом плане бегство певицы в Румынию 
являлось ударом по репутации Хрущева, не перестававшего утверждать, что Москве 
нечего беспокоиться, поскольку советизация Западной Украины проходит 
удовлетворительно, о чем свидетельствует, дескать, и та поддержка, которую 
оказывают этому процессу видные деятели украинской и польской культуры.

Престиж Хрущева пострадал и в результате других инцидентов. Например, в 1939 
году из Испании вернулся один из командиров наших партизанских формирований, 
капитан Прокопюк. Опытный оперативник, он вполне подходил для назначения на 
пост начальника отделения украинского НКВД, в задачу которого входила 
подготовка сотрудников к ведению партизанских операций на случай войны с 
Польшей или Германией. Услышав о нашем предложении, Хрущев тут же позвонил 
Берии с решительными возражениями. Берия вызвал к себе своего зама по кадрам 
Круглова и меня, так как именно я подписал представление на Прокопюка. 
Возражения Хрущева вызваны были, как выяснилось, тем, что в 1938 году брат 
Прокопюка, член коллегии наркомата просвещения Украины, был расстрелян как 
«польский шпион». Хрущев слышал, как Берия отчитывал Круглова и меня за то, что 
мы посылаем в Киев человека пусть в профессиональном плане и компетентного, но 
не приемлемого для местного партийного руководства.

Здесь мне хотелось бы сказать о том, кого Хрущев считал «приемлемым». Это 
Успенский, которого Хрущев ранее взял с собой на Украину в качестве главы НКВД. 
В Москве он возглавлял управление НКВД по городу и области и работал 
непосредственно под началом Хрущева. На Украине Успенский в 1938 году проводил 
репрессии, в результате которых из членов старого состава ЦК КПУ – более 100 
человек – лишь троих не арестовали.

Успенский, как только прибыл в Киев, вызвал к себе сотрудников аппарата и 
заявил, что не допустит либерализма, мягкотелости и длинных рассуждений, как в 
синагоге. Кто не хочет работать с ним, может подавать заявление. Кстати, 
некоторые из друзей жены так и сделали, воспользовавшись этим предложением. В 
присутствии большой аудитории Успенский подписал их заявления о переводе в 
резерв или назначение с понижением в должности – за пределами Украины. 
Успенский несет ответственность за массовые пытки и репрессии, а что касается 
Хрущева, то он был одним из немногих членов Политбюро, кто лично участвовал 
вместе с Успенским в допросах арестованных.

Во время репрессий 1938 года, когда Ежов потерял доверие Сталина и началась 
охота за чекистами-"изменниками". Успенский пытался бежать за границу. Он 
захватил с собой несколько чистых паспортов и скрылся, инсценировав 
самоубийство, но тело «утопленника» не обнаружили. Хрущев запаниковал и 
обратился к Сталину и Берии с просьбой объявить розыск Успенского. Поиски 
велись весьма интенсивно, и вскоре мы поняли, что жена Успенского знает: он не 
утонул, а где-то скрывается. Она своим поведением не то чтобы прямо выдала его, 
но нам это стало ясно. В конце концов он сам сдался в Сибири после того, как 
заметил в Омске группу наружного наблюдения.

С тех пор, как только речь заходила об использовании кого-либо из офицеров 
украинского НКВД, наше руководство тут же ссылалось надело Успенского, 
напоминая слова, сказанные в этой связи Хрущевым:

– Никому из чекистов, кто с ним работал, доверять нельзя.

Между тем во время допроса Успенский показал, что они с Хрущевым были близки, 
дружили домами, и всячески старался всех убедить, что был всего лишь послушным 
солдатом партии. Поведение Успенского сыграло роковую роль в судьбе его жены – 
ее арестовали через три дня после того, как он сдался властям. Приговоренная к 
расстрелу за помощь мужу в организации побега, она подала прошение о 
помиловании, и тут, как рассказывал мне Круглов, вмешался Хрущев: он 
рекомендовал Президиуму Верховного Совета отклонить ее просьбу о помиловании.

Эта история произвела на меня сильное впечатление. Круглов, хорошо знакомый с 
практикой работы Центрального Комитета (до НКВД он работал в аппарате ЦК), 
подтвердил, что члены Политбюро могли лично вмешиваться в решение судеб людей, 
особенно членов семей врагов народа. Я впервые узнал, что вмешательство в этих 
случаях направлено не на спасение жизни невинных людей, а является способом 
избавления от нежелательных свидетелей. В архивах в списке жен видных деятелей 
партии, Красной Армии и НКВД, приговоренных к расстрелу, я нашел также имя жены 
Успенского. Ее смертный приговор, как и приговоры другим женам репрессированных 
руководителей, сначала утверждался высшими партийными инстанциями.