относился к моему делу.

Мы беседовали больше двух часов, перелистывая страницу за страницей мое 
следственное дело. Я не отрицал своего участия в специальных акциях, но отметил,
 что они рассматривались правительством как совершенно секретные боевые 
операции против известных врагов советского государства и осуществлялись по 
приказу руководителей, и ныне находящихся у власти. Поэтому прокуроры 
отказались письменно зафиксировать обстоятельства каждого дела. Климов 
настойчиво пытался выяснить все детали – на него сильное впечатление произвело 
мое заявление, что в Министерстве госбезопасности существовала система 
отчетности по работе каждого сотрудника, имевшего отношение к токсикологической 
лаборатории.

Климов признал, что я не мог отдавать приказы Майрановскому или получать от 
него яды. Положение о лаборатории, утвержденное правительством и руководителями 
НКВД-МГБ Берией, Меркуловым, Абакумовым и Игнатьевым, запрещало подобные 
действия. Этот документ, сказал Климов, автоматически доказывает мою 
невиновность. Если бы он был в деле, мне и Эйтингону нельзя было бы предъявить 
такое обвинение, но он находился в недрах архивов ЦК КПСС, КГБ и в особом 
надзорном делопроизводстве прокуратуры. Отчеты о ликвидациях «особо опасных 
врагов государства» в 1946—1953 годах составлялись Огольцовым как старшим 
должностным лицом, выезжавшим на место их проведения, и министром 
госбезопасности Украины Савченко. Они хранились в специальном запечатанном 
пакете. После каждой операции печать вскрывали, добавляли новый отчет, 
написанный от руки, и вновь запечатывали пакет. На пакете стоял штамп: «Без 
разрешения министра не вскрывать. Огольцов».

Пока мы пили чай с бутербродами, Климов внимательно слушал меня и делал пометки 
в блокноте.

Климов провел во Владимирской тюрьме несколько дней. По его распоряжению мне в 
камеру дали пишущую машинку, чтобы я напечатал ответы на все его вопросы. Они 
охватывали историю разведывательных операций, подробности указаний, которые 
давали Берия, Абакумов, Игнатьев, Круглов, Маленков и Молотов, а также мое 
участие в деле проведения подпольных и диверсионных акций против немцев и сбору 
информации по атомной бомбе. Наконец, по предложению Климова я напечатал еще 
одно заявление об освобождении и реабилитации. Учитывая его совет, я не 
упоминал имени Хрущева, однако указал, что все приказы, отдававшиеся мне, 
исходили от ЦК партии. Климов уверил меня, что мое освобождение неизбежно, как 
и восстановление в партии. Такие же обещания он дал и Эйтингону.

Позже я узнал, что интерес к моему делу был двоякий. С одной стороны, власти 
таким образом хотели глубже заглянуть в подоплеку сталинских преступлений и 
окружавших его имя тайн. С другой – освобождение Рамона Меркадера из 
мексиканской тюрьмы и его приезд в Москву подстегнули Долорес Ибаррури и 
руководителей французской и австрийской коммунистических партий добиваться 
освобождения из тюрьмы Эйтингона и меня.

Поездка Климова во Владимир во многом улучшила положение жены. Недавно 
назначенный председатель КГБ Шелепин направил в Комитет партийного контроля 
справку, положительно характеризующую мою деятельность и Эйтингона; в ней 
отмечалось, что Комитет госбезопасности «не располагает никакими 
компрометирующими материалами против Судоплатова и Эйтингона, 
свидетельствующими о том, что они были причастны к преступлениям, совершенным 
группой Берии». Этот документ резко контрастировал с подготовленной в 1954 году 
Серовым, Панюшкиным, Сахаровским и Коротковым справкой о том, что рабочих дел 
Судоплатова, Эйтингона и Серебрянского в архивах обнаружить не удалось, поэтому 
установить полезность работы для советского государства службы диверсии и 
разведки под руководством Судоплатова в 1947—1953 годах не представляется 
возможным.

На эту справку до сих пор ссылаются мои недоброжелатели из числа историков 
советской внешней разведки, в частности использовавший ряд подтасованных 
архивных материалов В. Чиков.

Такого рода оценка сразу дала понять опытным людям, что наша реабилитация не за 
горами.

По времени это совпало с попытками КГБ вступить в контакт с одной еврейской 
семьей в Соединенных Штатах. Это была та самая семья, которой жена помогла 
уехать в Америку из Западной Украины, где они оказались после захвата немцами 
Варшавы в 1939 году. В 1960-м один из их родственников приехал в Москву в 
качестве туриста и пытался разыскать жену в «Известиях», поскольку в свое время 
она говорила им, что работает там. Узнав об этом, КГБ связался с ней, надеясь 
привлечь этого человека для работы на советскую разведку в Америке. Жену 
попросили прийти на Лубянку, где с ней несколько раз обсуждали возможность 
использования нашей квартиры для встреч с приехавшим американским туристом. Из 
попытки завербовать его, правда, ничего не вышло, но квартиру начали 
использовать как явочную. Теперь, казалось, угроза потерять квартиру в центре 
над нами больше не висела.