Как насмешка в приговоре Военной коллегии Верховного суда по его делу 
фигурировала формулировка: суд не считает необходимым применить к нему за 
измену Родине высшую меру наказания – смертную казнь в связи с тем, что 
государству не нанесен его действиями реальный ущерб и он возвратил денежные 
средства, выделенные ему для оперативных целей в 1937 году.



Через три месяца после моего прибытия во Владимирскую тюрьму на свидание со 
мной жена привезла детей, мудро решив не показывать им отца, пока он был не в 
лучшей физической форме. У меня задрожали руки, и я едва владел собой, когда 
она вошла. Начальник тюрьмы полковник Козик разрешил два дополнительных 
свидания с женой, кроме положенного одного в месяц. Перед своей отставкой в 
1959 году он устроил мне свидание у себя в кабинете с Александром, мужем 
свояченицы, который ввел меня в курс того, что происходило в МВД и КГБ. 
Информация о том, кто находится у власти, а кого отправили в отставку, 
инициативы нового председателя КГБ Шелепина по расширению операций советской 
разведки за рубежом дали мне надежду, что я мог бы быть полезен новому 
руководству благодаря своему большому опыту и поэтому меня могут амнистировать 
и реабилитировать, как это произошло с генералами и офицерами, выпущенными 
Сталиным и Берией в 1939 и 1941 годах.

Несмотря на мое ходатайство оставаться в одиночной камере, через год мне 
подсадили сначала Брика, затем Штейнберга, а позже бургомистра Смоленска при 
немцах Меньшагина. Наши отношения были вежливыми, но отчужденными. Хотя все они 
были интересные люди, но их прежняя жизнь и поверхностное знание нашей 
действительности меня раздражали, поэтому мы не могли сблизиться.

После полугода пребывания во Владимирской тюрьме я начал бомбардировать 
Верховный суд и прокуратуру прошениями о пересмотре моего дела. От жены я знал, 
что она дважды обращалась к Хрущеву и в Верховный суд с просьбой допустить 
адвоката при рассмотрении моего дела. Но в этой просьбе ей было отказано. Она 
показала мне копии своих ходатайств, и я послал в Москву протест, заявляя, что 
мой приговор не имеет юридической силы, поскольку мне было отказано в праве на 
защиту, а также в ознакомлении с протоколом судебного заседания, который я так 
и не подписывал. Это означало, что я нахожусь в тюрьме незаконно. Я получил 
всего один ответ, подписанный Смирновым, заместителем председателя Верховного 
суда, где говорилось, что оснований для пересмотра дела нет. На следующие сорок 
прошений ответа я не получил. Мои сокамерники, особенно Эйтингон, смеялись над 
юридической аргументацией моих ходатайств. «Законы и борьба за власть, – сказал 
мне Эйтингон, – несовместимы».




Политические игры вокруг борьбы за реабилитацию


В 1960 году меня неожиданно вызвали в кабинет начальника тюрьмы. В дверях я 
столкнулся с Эйтингоном. В кабинете вместо начальника я увидел высокого, 
статного, представительного, модно одетого мужчину за пятьдесят, 
представившегося следователем по особо важным делам Комитета партийного 
контроля Германом Климовым (Климов Г.С. – отец известного кинорежиссера Элема 
Климова). Он сказал, что Центральный Комитет партии поручил ему изучить мое 
следственное и рабочее дело из Особого архива КГБ СССР. ЦК, заявил Климов, 
интересуют данные об участии Молотова в тайных разведывательных операциях Берии 
за рубежом, а также, что особенно важно, имена людей, похищение и убийство 
которых было организовано Берией внутри страны.

Климов предъявил мне справку для Комитета партийного контроля, подписанную 
заместителем Руденко Салиным. Справка содержала перечень тайных убийств и 
похищений, совершенных по приказу Берии. Так, прокуратура, расследуя дело Берии,
 установила, что он в 1940—1941 годах отдал приказ о ликвидации бывшего 
советского посла в Китае Луганца и его жены, а также Симонич-Кулик, жены 
расстрелянного в 1950 году по приказу Сталина маршала артиллерии Кулика.

Прокуратура располагает, говорилось в справке, заслуживающими доверия 
сведениями о других тайных убийствах по приказу Берии как внутри страны, так и 
за ее пределами, однако имена жертв установить не удалось, потому что Эйтингон 
и я скрыли все следы. В справке также указывалось, что в течение длительного 
времени состояние здоровья мое и Эйтингона не позволяло прокуратуре провести 
полное расследование этих дел. Климов от имени ЦК партии потребовал рассказать 
правду об операциях, в которых я принимал участие, так как в прокуратуре не 
было письменных документов, подтверждавших устные обвинения меня в организации 
убийства Михоэлса, – это, видимо, смущало Климова. Он был весьма удивлен, когда 
я сказал, что совершенно непричастен к убийству Михоэлса, и доказал это. Ему 
надо было прояснить темные страницы нашей недавней истории до начала работы 
очередного партийного съезда, который должен был состояться в 1961 году, но мне 
показалось, что он проявлял и чисто человеческий интерес и сочувственно