арестовали до меня, как якобы своего родственника и доверенное лицо для 
убийства врагов Берии на явочных конспиративных квартирах и дачах НКВД-МГБ.

К этим обвинениям он добавил еще участие в заговоре с целью захвата власти в 
стране и сокрытие от правительства информации о предательских действиях 
югославской «клики Тито» в 1947 и 1948 годах.

При этом использовались выбитые в Лефортовской тюрьме у подследственного 
заместителя министра госбезопасности Питовранова показания о моем 
потворствовании «изменническим действиям югославского руководства». В частности,
 речь шла о плане Берии использовать для побега на Запад бомбардировщик с 
военно-воздушной базы вблизи Мурманска. Я отверг эти домыслы и заявил: 
военно-воздушные силы мне не подчинялись, и поэтому я не мог помочь в 
осуществлении подобного плана. Упоминание о базе ВВС под Мурманском ясно 
показывало, как исказили операцию по успешной проверке системы ПВО НАТО. Полет 
нашего бомбардировщика дальнего действия над военными объектами в Норвегии 
позволил определить уязвимость американцев и англичан. Когда, почти сорок лет 
спустя, я встретился с полковником Зиминым, нашим офицером, поддерживавшим 
контакты с Генштабом, он рассказал мне, что тот полет едва не привел к его 
аресту. Известно, что Берия, как первый заместитель главы правительства, 
санкционировал этот полет, но не доложил Маленкову. Вот этот-то факт и был 
приведен как доказательство, что Берия хотел использовать военно-воздушную базу 
под Мурманском в случае провала его заговора.

Генерал-полковник Штеменко, заместитель начальника Генштаба, как инициатор этих 
«предательских планов», которому не было тогда еще и пятидесяти, вынужден был 
уйти в отставку. Хрущев и Маленков его пощадили – не хотели, чтобы перед судом 
по делу Берии предстали высшие военные чины. В действующую армию Штеменко 
вернул Брежнев почти пятнадцать лет спустя для разработки планов военного 
вторжения в Чехословакию. Штеменко выполнил задание блестяще и получил за это 
звание генерала армии и Звезду Героя Советского Союза.

Цареградский предъявил мне обвинение в том, что я «самым трусливым и 
предательским» образом сорвал операцию по ликвидации Тито. Все протесты и 
требования дать мне возможность опровергнуть эти обвинения, конечно, 
игнорировались.

Цареградский инкриминировал мне связь с расстрелянными «врагами народа» – 
Шпигельглазом, Мали и другими разведчиками. Он старался представить меня их 
сообщником, заявляя, что Берия знал о существовании уличающих меня связей с 
ними, но предпочел умолчать о них, чтобы надежнее завербовать меня в свою 
организацию заговорщиков. Обманывая партию и правительство, я получал якобы из 
рук Берии незаслуженно высокие награды за свою работу. При этом, сказал он, 
Берия скрыл от ЦК и правительства, что на меня есть множество компрометирующих 
материалов в Следственной части НКВД—МГБ, и добился моего назначения одним из 
руководителей советской разведки.

В годы войны я, по словам Цареградского, выполняя указания Берии, тайно 
заминировал правительственные дачи и загородные резиденции, а затем скрыл 
минирование этих объектов от Управления охраны Кремля чтобы ликвидировать 
руководителей партии и правительства в подходящий для заговорщиков момент. 
Позднее, я узнал, что в прокуратуру был вызван мой заместитель полковник Орлов, 
с которым мы работали вместе в годы войны – он являлся начальником штаба Особой 
группы войск при НКВД и командовал бригадой особого назначения. Ему приказали 
обследовать совместно с группой сотрудников правительственные резиденции в 
районе Минского шоссе в поисках заложенных по моему приказу мин. Поиски 
продолжались полтора месяца, никаких мин не обнаружили.

В действительности дело обстояло следующим образом. Мне было поручено 
руководить минированием дорог и объектов в Москве и Подмосковье, чтобы 
блокировать немецкое наступление в октябре 1941 года под Москвой. Но после того 
как немцев отбили, мины были сняты, причем делалось все это под строгим 
контролем по детально разработанному плану. Очевидно, Хрущев и Маленков 
поверили этой байке о минировании их дач, состряпанной в прокуратуре или 
добытой ценой вынужденных признаний. Специальные группы саперов также пытались 
обнаружить «спрятанные» Берией в спецтайниках сокровища: их искали возле его 
дачи, на явочных квартирах и дачах НКВД в Подмосковье, но ничего не нашли.

На допросах меня не били, но лишали сна. Следовательские бригады из молодых 
офицеров, сменявшие друг друга, до пяти утра без конца повторяли один и тот же 
вопрос: признаете ли вы свое участие в предательских планах и действиях Берии?

Примерно через полтора месяца мне стало ясно, что признание вовсе не важно для 
Цареградского. Меня просто подведут под формальное завершение дела и 
расстреляют как неразоружившегося врага партии и правительства, упорно 
отрицающего свою вину. Однако я понял, что некоторые арестованные, например. 
Богдан Кобулов, пытаются тянуть время. Цареградский показал мне выдержки из 
протокола его допроса: Кобулов не давал показаний о шпионаже, операциях с 
иностранными агентами, вместо этого он говорил, что аппарат Судоплатова «был 
засорен» подозрительными личностями. Опытный следователь, Кобулов старался