создать впечатление, будто он сотрудничает с прокуратурой и может быть полезен 
ей в будущем. Для меня подобный вариант был неприемлем. Я понимал, что вхожу в 
список лиц и чинов МВД, подлежащих уничтожению. Обвинения против меня 
основывались на фактах, которые правительство страны рассматривало не в их 
истинном свете, а как повод, чтобы избавиться от меня – нежелательного 
свидетеля.

Пока шли допросы, я сидел в одиночной камере. Мне не устраивали очных ставок со 
свидетелями или так называемыми сообщниками, но у меня было чувство, что совсем 
рядом находятся другие ключевые фигуры по этому делу. Например, я узнал походку 
Меркулова, когда его вели на допрос по коридору мимо моей камеры. Я знал, что 
Меркулов был близок к Берии на Кавказе и позже в Москве, но в течение последних 
восьми лет не работал с ним, поскольку был снят с поста министра 
госбезопасности еще в 1946 году. Я понял, что Руденко получил указание оформить 
ликвидацию людей, которые входили в окружение Берии даже в прошлом. Я знал 
также, что Меркулов перенес инфаркт сразу после смерти Сталина и был серьезно 
болен. Если Берия планировал свой заговор, невозможно себе представить, чтобы 
Меркулов мог играть в нем сколько-нибудь серьезную роль.

На этом этапе следствия я решил действовать в духе советов, которые давал мой 
предшественник и наставник Шпигельглаз своим нелегалам, пойманным с поличным и 
не имевшим возможности отрицать свою вину: постепенно надо перестать отвечать 
на вопросы, постепенно перестать есть, без объявления голодовки каждый день 
выбрасывать часть еды в парашу. Гарантировано, что через две-три недели вы 
впадете в прострацию, затем полный отказ от пищи. Пройдет еще какое-то время, 
прежде чем появится тюремный врач и поставит диагноз – истощение; потом 
госпитализация – и насильное кормление.

Я знал, что Шлигельглаза «сломали» в Лефортовской тюрьме. Он выдержал эту игру 
только два месяца. Для меня примером был Камо (Тер-Петросян), возглавлявший 
подпольную боевую группу, которая по приказу Ленина захватила деньги в 
Тбилисском банке в 1907 году и переправила их в Европу. Там Камо был схвачен 
немецкой полицией, когда его люди пытались обменять похищенные деньги. Царское 
правительство потребовало его выдачи, но Камо оказал пассивное сопротивление: 
притворился, что впал в ступор (Ступор (лат. Stupor – оцепенение) – 
наблюдающееся при некоторых психозах резкое угнетение, выражающееся в полной 
неподвижности, молчаливости). Лучшие немецкие психиатры указали на ухудшение 
его умственного состояния. Это спасло Камо. После четырех лет пребывания в 
немецкой тюремной психиатрической лечебнице он был выдан России для продолжения 
медицинского лечения в тюремном лазарете, из которого ему удалось бежать. После 
революции Камо работал в ЧК с Берией на Кавказе и погиб в Тбилиси в 1922 году: 
он ехал на велосипеде по крутой улице и буквально скатился под колеса 
автомобиля.

Как рассказывал Камо молодым чекистам, наиболее ответственный момент наступает 
тогда, когда делают спинномозговую пункцию, чтобы проверить болевую реакцию 
пациента и вывести его из ступора. Если удается выдержать страшную боль, любая 
комиссия психиатров подтвердит, что вы не можете подвергаться допросам или 
предстать перед судом.

К концу осени я начал терять силы. Цареградский старался обмануть меня, говорил,
 что для меня не все потеряно: прошлые заслуги могут быть приняты во внимание. 
Но я не отвечал на вопросы, которые он мне задавал. Действительно, охватившее 
меня отчаяние было столь сильным, что однажды я швырнул алюминиевую миску 
тюремной баланды в лицо надзирателю. Вскоре в камере появилась женщина-врач, я 
не отвечал ни на один вопрос, и она предложила перевести меня в больничный блок 
стационарного обследования.

В больничный блок меня доставили на носилках и оставили лежать в коридоре перед 
кабинетом врача. Неожиданно появилась группа заключенных уголовников, человека 
три или четыре, использовавшихся в качестве санитаров. Они начали орать, что 
надо покончить с этим легавым, и кинулись избивать меня. Я был слишком слаб, 
чтобы оказать сопротивление, и лишь увертывался, пытаясь ослабить силу ударов. 
Избиение длилось несколько минут, но у меня сложилось твердое убеждение, что за 
этой сценой наблюдали из своих кабинетов врачи. Вернувшаяся охрана прогнала 
моих мучителей. Я понял: уголовникам было дано указание не бить меня по голове.

В палате меня стали насильно кормить. Об этом времени сохранились самые смутные 
воспоминания, потому что я находился фактически в полубессознательном состоянии.
 Через несколько дней пребывания в больнице мне сделали пункцию – боль на самом 
деле была ужасной, но я все же выдержал и не закричал.

Из записей, которые вела жена, следует, что я оставался в психиатрическом 
отделении больницы в Бутырках больше года. И все это время меня принудительно 
кормили. Я смог выжить только благодаря тайной поддержке жены. Через два-три 
месяца я начал чувствовать эту поддержку: каждую неделю в тюрьму доставлялась 
передача, и санитары выкладывали передо мной ее содержимое, чтобы пробудить 
аппетит, – свежие фрукты, рыбу, помидоры, огурцы, жареную курицу… Я видел, что 
еда, которую мне приносили, не походила на ту, что дают иногда особо важным 
заключенным, чтобы заставить их заговорить, и знал, глядя на фаршированную