рубежи нашей Родины, ибо история показала, что за в т о р ж е н и е м следует к 
р у ш е н и е, а затем неотвратимое и грозное в о з м е з д и е. 

Алексей ЮГОВ 

Ч А С Т Ь П Е Р В А Я 

ГЛАВА ПЕРВАЯ 

Вьюга набродилась за ночь, покуражила вволю и к рассвету улеглась, как усталая 
волчица в яру. Присмирела, не слышались ее воющие стоны мятежная непогодь 
уступила предутренней тишине. От снега, от его цельной, непорочной белизны 
стало шире, просторнее вокруг, будто раздвинулись и улицы, и выгон, я вон те 
крутобокие, табуном уходящие в поле бугры. 

Спозаранку, когда не было еще и намека на рассвет, Игнат подался на конюшню, 
запряг в сани лошадь и поехал в лес. С ним увязалась дочь Наталья, с вечера 
просилась поехать и младшая, Верочка, но отец заупрямился, сказав, что проку от 
девок мало, только лишний груз возить, и взял одну Наталью. Теперь она, кутаясь 
в дымчатую вязаную шаль, сидела позади в розвальнях. 

Пока ехали вдоль сада, лошадь волочилась медленно, вязла по грудь в снегу, а 
как перебрались по санному пути через реку и трудно поднялись на изволок, 
дорога пошла торная, лишь местами переметенная снежными загривками. Игнат ожег 
лошадь веревочными вожжами, и она пошла шибкой иноходью, взбивая коваными 
копытами наледь. На вязок передка Игнат намотал вожжи и, повернувшись, как бы 
защищая лицо от стылого ветра, спросил: 

- Горюнишь, Наталья, али так... молчишь? 

- Скучаю, батя. 

- Знамо, одной-то несладко... 

Игнат вынул из кожаного кисета трубку, обугленную по краям и обвитую медной 
проволокой, подложил табаку, умял пальцем и раскурил. 

- Гражданская война меня тоже отнимала от гнезда, - проговорил он скорее ради 
успокоения дочери. - И горя и страхов - всего хлебнул. Ан выдюжил... 

Наталья пожала плечами. 

- К чему это, батя, про войну вспомянул? 

Игнат шевельнул мохнатыми, седыми от инея бровями. 

- О вас пекусь. Время такое... 

- Теперь не война. Отслужит свой срок и вернется... - Наталья вздохнула и, 
ощущая холод в ногах, незаметно подвернула и зажала между колен юбку, уткнулась 
лицом в воротник овчинной шубки. 

Стыли перед глазами печальные, строгие в своей зимней красе поля. Кое-где на 
межах ершисто топорщились прошлогодние былинки бурьяна и полыни. Круто легли 
возле дороги сугробы и по верху, по затверделому снегу, текла, вихрилась 
белесым дымком шаловливая поземка. 

Свернули с дороги и по межевой растрепанной тропе скоро въехали в мелкий лес, 
холодный и неуютный в эту пору. Прикорнула тишина, только изредка ветер качал 
верхушки деревьев, и подернутые коркой льда ветки, будто стеклянные, ломко 
хрупали. Игнат завел лошадь в затишок, положил ей охапку пахучей зеленой вики, 
а сам с лопатой подошел к торчащему из-под сугроба пню, начал откапывать его. 

Наталья стояла подле, не зная чем заняться. Попросила было у отца лопату, но он 
что-то буркнул невнятно. Раскидав снег, Игнат взял топор и, поплевав на руки, 
ударил обухом. Пень вздрогнул, топор отшибло назад, и слышно было, как тишина 
налилась певуче-чистым звоном. Видя, что пень твердый, как кость, и его разом 
не свалить, Игнат вошел в осинник, натесал клиньев. В холодном воздухе горько 
запахло осиновой корою. 

- Батя, дай же я порублю, - начиная зябнуть, попросила Наталья. 

- Это не по твоим рукам. Валежник вон собери. На растопку сгодится, отозвался 
Игнат и молча принялся колоть пень, вбивать в его расщелины клинья. 

Проваливаясь в снегу, Наталья зашла в гущу леса, увидела лежащий навалом, 
потемневший от времени хворост. Выбирала какие потолще прутья, складывала их в 
вязанку, чтобы снести к саням. Делала это почти машинально. Мысли были заняты 
другим: думала об Алексее, с которым была разлучена, и тоска давней, 
незатухающей болью щемила сердце...