- Погоди. Это не телефонный разговор, - заметил он и потянул комбрига в комнату.
 Сели за стол. Дав Шмелеву немного остыть, Иван Мартынович заговорил: 

- Николай Григорьевич, не кипятись, дело поправимое... Сгоряча не надо. Люди 
разные, возьмут и раздуют... 

- За правду бороться не страшно, а если прятать ее, правду-то, она обернется 
ложью... Великим обманом против нас самих, против народа. 

- Все это верно, - согласился Гребенников. - Но побереги себя, не рви нервы. 

- А как же иначе? Молчать? Смириться? Нет, так не пойдет! Совесть моя чиста. 
Перед собой, перед другими. 

Шмелев на время умолк, хотел понять, в чем же причина его недовольства, почему, 
наконец, многое из того, что он видел в действительности, вызывало в нем 
протест, осуждение. Ведь, в сущности, и генерал Ломов, и он, командир дивизии, 
как и многие другие, служат одному делу. "Странно. А подход к вещам разный", - 
поймал себя на мысли Шмелев и вновь вспомнил разговор о пеших посыльных, о 
чрезмерном увлечении строевой маршировкой. А вот теперь вместо настоящей 
перестройки отбирают все, а взамен ничего не дают. 

- Почему нас тянут назад - не пойму. Требуют перестроить обучение, всю армию на 
новый лад, а на самом деле цепляются за старинку, - говорит Шмелев, чувствуя в 
этом какую-то необъяснимую причину. - А может быть, виной всему привычка, сила 
инерции? Ведь бывает так: когда-то человеку удался прием. И от этого приема он 
потом танцует всю жизнь, как от печки. Ну, допустим, укрепили веру во 
всемогущество позиционной борьбы, в движение пеших колонн и топчемся на месте. 
А в трудный момент спохватимся!.. Противник может навязать нам новые приемы 
борьбы. А мы что ему противопоставим? 

- Затем и перестройка ведется, - вставил Иван Мартынович. 

Шмелев прищурился: 

- Перестройка! Пеших посыльных требуют готовить, солдат обучаем на грудки 
сходиться, чтоб штыком колоть!.. Опасность даже не в том, что много военных 
живет старыми привычками, находится во власти инерции. Опасность в том, что мы 
не учитываем, к чему это приведет в будущем. Ты понимаешь? Отдуваться-то нам 
своим горбом, кровью большой... Мы давно стоим на пороге новых средств и 
методов борьбы, но никак этот порог не переступим. И если бы меня спросили, что 
сейчас опаснее всего, я бы ответил: старый прием, сила инерции, которая мешает 
нашему движению... 

Наступила долгая пауза. 

Уходя, Гребенников сочувственно поглядел на комбрига и тихо проговорил: 

- Успокойся, Николай Григорьевич, что в наших силах - сделаем. А жизнь надо 
беречь, она, брат, один раз дается. 

- Ну-ну, - устало улыбнулся Николай Григорьевич. - Мы с тобой еще доживем до 
того времени, когда сломаем хребет последнему врагу. А что касается меня, тут 
ничего не, поделаешь, таким, видно, уродился, да и нервы взвинчены... 

Стоило только Гребенникову уйти, как Шмелев торопливо оделся и зашагал в штаб. 
Долго ждал Гнездилова. Он был в учебном городке, и пришлось послать за ним 
дежурного. Разговор между ними был кратким. Слушая, Гнездилов как-то странно 
вытягивал шею, будто хотел выпростать ее из узкого воротника, и наконец сказал: 


- Я не в силах отменить, Николай Григорьевич. Стоит только прекратить сдачу 
имущества, как потребуют объяснений. 

- Пока я командую дивизией, делайте как вам велено! - строго бросил Шмелев. 

- Есть! - по привычке приложив к голове руку, угрюмо ответил Гнездилов. Лицо 
его в эту минуту выражало вынужденную покорность и скрытую неприязнь. 

"А шут с ним, пусть дуется", - подумал Шмелев и наказал, чтобы до его 
возвращения из отпуска никакой ломки в дивизии не делать. 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 

На другой день Шмелев, желая развеяться, собрался побродить с ружьем. С особым 
раденьем протер он отливавшие синью стволы, несколько раз вскидывал ружье к 
плечу, приноравливаясь. Тем временем Алеша ходил по пятам за матерью, весь в 
слезах, просил, чтобы она разрешила поехать с отцом, и в конце концов ей это 
надоело - отпустила.