хоть к моим родичам. Будем растить зерно. Удобств, конечно, меньше, зато 
спокойно. На свежем воздухе, кругом зелень... Я вот вспомню, как под теплым 
дождиком босой бегала - сердце замирает от радости. 

- Настроеньице! - перебил муж. - А кто же должен за нас служить? Человека с 
ружьем, его, знаешь, на Западе побаиваются. 

- Правильно! - поддакнул Громыка. - Когда видишь военных, особливо если танки 
проезжают, как-то сильнее себя чувствуешь. Думаешь, не зря трудишься, 
поднимаешь хозяйство, есть у нас кулак супротив чужеземцев. - А помолчав, 
спросил: - Извиняюсь, товарищ комбриг, а как там, в верхах, насчет войны 
балакают? Ежели не секрет, понятно... 

- Что думают в верхах - нам неведомо, - после недолгой паузы ответил Шмелев. - 
А на границе, если по правде сказать, неспокойно. 

Слушая, Екатерина Степановна присмирела, глаза ее стали задумчиво-грустными. 
Это заметил муж, легонько похлопал ее по плечу. 

- Ну чего ты? Испугалась?.. 

- За себя я не тревожусь. Вон дети, - вздохнула она. 

- Переживать не стоит, - попытался успокоить и Громыка. - У нас армия сильнющая,
 сами знаете. В случае ежели сунутся германцы, согнем их в дугу. 

Шмелеву нравилось, что вот обыкновенный труженик знает нашу силу, уверовал в 
нее. И однако, комбрига удивило, что этот простой, не искушенный в мудростях 
политики сельский житель назвал своими врагами не кого-нибудь, а немцев, и это 
в то время, когда с Германией у нас добрососедские отношения, даже заключен 
пакт о ненападении. 

- Почему же вы считаете, что могут напасть германцы? - спросил, загадочно щуря 
глаза, Шмелев. 

Громыка ответил не сразу. 

- Чего же пытаете меня, товарищ комбриг? - через силу улыбнулся Громыка. - 
Сами-то больше меня знаете... Им наша держава, как нож у горла. 

Оба они, не уговариваясь, принужденно прервали неприятный разговор о войне и 
вышли в тамбур покурить. Поезд мчался полным ходом, за окном проплывали снежные 
просторы. Почти на всем пути рябили в глазах щиты, вокруг которых лежали 
крутобокие сугробы. 

- Значит, нет им веры? - спросил вдруг Громыка, отвернувшись от окна. 

- Кому? 

- Ну, им, пруссакам! 

Шмелев не ответил, только сбил с папироски пепел. 

Опять молчали, глядя в окно, по краям выстеганное инеем. 

Тихи и безмолвны поля. Искрится в лучах предзакатного солнца снег, и так 
кипенно-бел, что нельзя смотреть на него долго - слепит глаза. 

К самому полотну железной дороги подступила речушка. Над ней зябко склонились 
обледенелые ветлы, русло сдавили овраги и сугробы, но наперекор всему течет, 
извивается река и на морозе ей, кажется, не холодно: видно, как над водой 
поднимается пар. 

Дорогу обступили елки. Под ними, в затишке зияют маленькие снежные ущелья - так 
и кажется, вот-вот выбежит оттуда зайчишка, с перепугу перевернется раза два в 
снегу и пойдет вскачь по полям, держа путь хотя бы вон в тот березовый подлесок.
 

- Эх, сейчас бы ружьишко - и по следу! - оживился Шмелев. - У вас как насчет 
охоты? 

- Добычливая, - ответил Громыка и заинтересованно посмотрел на комбрига: - Бачу,
 и по части охоты мы с вами одним лыком шиты. 

- Выходит, так, - улыбнулся Шмелев. - У вас какой марки ружье? 

- Какая там, леший, марка! Самопал. Но бьет, как громадная артиллерия. 

- И не боитесь - стволы разорвет?