сверху положены жерди, ветки и на них пласты снега - так будет теплее! 

- Славно получается. Как это я сразу не решился? - пожалел Семушкин. 

- Ты будь себе на уме, - отвечал Гребенников. - Солдат - он такой... учи, 
требуй - не обидится. А проявишь заботу, и, честное слово, как отца будет 
почитать. 

- По себе знаю, - кивнул Семушкин и, помедлив, признался: - Я вот только 
побаивался... Нагрянет полковник, накричит опять. 

- Гнездилов, что ли? Что ему не понравилось? 

- Кто его знает. Взъелся, как... Ноги мои не нравятся. 

Свечерело. Метель, кажется, унялась, лишь изредка ветер шевелил, перекатывал 
возле елей седые космы снега. Только не сдавал, крепчал мороз. А в снежном доме 
почти не чувствовалось холода: стены обложены еловыми ветвями, пол тоже из 
веток, и так сильно пахнет смолой, будто весна пришла. 

- Чудно! - говорит молодой боец. - Кругом зима, а тепло. Вроде бы снег греет. 

- Известно, - ответил Бусыгин. - Возьми зверя, зайца, положим. Недаром в снегу 
спит. Снег-то, если к нему приноровиться, тоже тепло сохраняет. 

- А вы, видать, лесной житель, - заметил Гребенников. 

- Сибиряк, товарищ комиссар, - ответил Бусыгин. 

Потрескивали в костре ветки. Костер маленький, разложен прямо на снегу у входа, 
а тепло дает - хоть снимай гимнастерки. Бусыгин вынул кисет, хотел закурить, но 
спохватился: нет бумаги, и затолкал кисет в карман. 

Гребенников вспомнил, что у него в боковом кармане лежат тонкие листы бумаги, 
те самые, что передал ему Гнездилов. Вынув, пробежал глазами и усмехнулся: 
голая инструкция, мертвые слова... 

- Берите, бумага самая подходящая, - подал Гребенников. 

- Закурите и вы с нами за компанию, - протягивая кисет, предложил Бусыгин. 

- Спасибо, неохота. Вот чайком побалуюсь... 

Бусыгин тотчас снял с треноги котелок, достал из ранца чай, сахар, потом налил 
полную кружку и подал комиссару. 

Время было позднее, но никто этого не замечал. Бойцы сидели на обрубке бревна, 
лежали на полу, на еловых ветках, и пламя костра выхватывало из темноты их лица,
 то смеющиеся, то молчаливо-сосредоточенные. Каждому хотелось услышать что-то 
необыкновенное или самому вспомнить такое, чем, может, никогда ни с кем не 
делился. Только один Алексей Костров сидел в сторонке, держа в руке погасшую 
папиросу. Заметив это, полковой комиссар спросил: 

- Чего такой невеселый, Костров? Не приболел? 

В ответ Костров покачал головой. 

- У него своя болезнь, - усмехнулся Бусыгин. - По женскому вопросу... Не пойму, 
зачем только люди сходятся, а потом терзают себе души! 

- А в чем, собственно, дело? - полюбопытствовал Гребенников и опять поглядел на 
Кострова участливо и выжидательно. 

- Молчит, товарищ комиссар, письма не шлет, - угрюмо ответил наконец Костров и 
добавил, желая как бы оправдать ее: - Может, по причине заносов. Неделями, 
бывало, лежала почта... 

- Женщин надо в руках держать, - перебил Бусыгин. 

- Вот если бы можно было это делать на расстоянии, - сказал капитан Семушкин и 
рассмеялся. 

Гребенников понимал: нелегко Кострову, страдает парень. Он отпил глоток чаю, 
отставил кружку и свел разговор к шутке. 

- Один товарищ поступал так. С женой-то он, поди, лет двадцать пять живет. Мир 
и лад между ними. Раз спрашиваю его: "Неужели никогда не ссорились?" - "Нет", - 
хвалится он. "Как же вы этого добились?" - "О, секрет семьянина, - отвечает и 
вполне серьезно рассказывает: - Тогда мы только поженились. Помню, едем из 
загса на своей лошади. Старая была лошаденка, еле ноги волочила. И вдруг