повернувшись к нему, не скрыла улыбки, сказала: 

- Товарищ Шмелев, Коленька... А помнишь, я тебе говорила... не надо умирать... 
Мировая революция для нас! 

- Эх ты, роднулька, - ответил Шмелев притихшим голосом. Он отошел в сторону, 
смотрел на пенек, на котором писал Ленин, на шалаш, на стожок сена, а мысленно 
перенесся в свой далекий, расположенный почти на самой границе военный городок. 


Отсюда Шмелеву как-то яснее и шире виделось... 

Он вспомнил об учениях. Сейчас его меньше всего беспокоило, что орудия застряли 
в болоте. В конце концов можно было избрать иной маршрут, важно другое - как 
научить людей думать. Неужели надо натаскивать командира, быть при нем нянькой 
или опекуном? Ведь то, что испытал и передумал Семушкин, действуя 
самостоятельно, пойдет ему впрок. И было бы непростительно, если бы я водил его 
на ремешке. "Вот туда колонну можно вести, а туда не смей и шагу ступить без 
моего веления!" А кто я такой? Или мне положено думать, а другие не имеют права.
.. Они - оловянные солдатики? Нет же!" 

Чем больше думал Шмелев, тем сильнее убеждался, какой непоправимый вред наносит 
тот, кто мнит себя едва ли не сверхчеловеком, заставляя подчинять мысли и 
действия других своей воле и даже личному вкусу. "А у нас сплошь и рядом так. 
Люди привыкают в речах, в печати, на собраниях всюду повторять то, что изрекает 
начальник, поднятый властью. Благо, если он умен, но ведь есть и бездарные, 
облаченные в мундиры! Таким давать в руки власть опасно. Для них стул, на 
котором они сидят, дороже справедливости, совести и правды. Ради того, чтобы на 
этом стуле сидеть прочно, они готовы утопить любого... Вот и Ломов. Желая 
выглядеть эдаким умником там, наверху, он не потерпит, чтобы возражали ему 
младшие по чину... Ох, уж эта рутина, она выйдет нам боком, - тяжко вздохнул 
Николай Григорьевич, - и если мы будем так поступать всегда, то скуем путами 
волю и силу народную, и в конце концов недалеко и до произвола... Нет, надо в 
человека верить, он добрый и мыслить умеет. На нем все держится. На человеке!" 
- Шмелев опять подошел к шалашу. 

"Вот и Ленин, он верил людям, и люди шли за ним с этой верой в сердце... Трудно 
нам, Ильич, очень трудно. Но ничего. Надо идти..." 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 

Больше часа плутал Гребенников по лесу в поисках подвижного лагеря. То и дело 
останавливался, чутко слушал, не раздастся ли где голос, но, кроме свиста ветра 
да треска ломающихся сучьев, ничего не улавливал. Лес стоял сумрачный и 
холодный, внизу, под деревьями, земля была голая, снег задерживался на верхних 
ветвях и лежал на них тяжелыми ворохами. 

Просека, на которую он напал, вела в другой конец леса. Вдоль порубки, как из 
трубы, тянул сквозной ветер, и в его дуновении Гребенников вдруг почуял запах 
дыма. Это так обрадовало, что он прибавил шагу и скоро на полянке между елей 
увидел бойцов. Составив винтовки в козлы, они ютились у костра. 

- Принимайте к себе. Замерз чертовски! - сказал Гребенников. 

- Садитесь, товарищ полковой комиссар, - пригласили бойцы. 

Он присел на корточки и скоро почувствовал, как иззябшие пальцы рук, стоило 
немного подержать их у огня, защемила легкая, приятная боль. А спину холодил 
поддувающий сзади ветер. Холод пробирал до костей и бойцов, которые молча 
жались у костра. 

- А где же капитан Семушкин? - спросил Гребенников. 

- Окопы проверяет, товарищ комиссар, - ответил сержант Костров. 

- Так-так... Гляжу, спасенье только у костра. А как же с ночлегом 
устраиваетесь? 

- Кто как сумеет. 

- Чем укрываетесь? 

- Во всех видах одна вещь служит нам, - пряча усмешку в глазах, ответил Костров.
 - Мы в таких случаях вспоминаем старую притчу: "Чем, солдат, укрылся?" - 
"Шинелью". - "А что постелил?" - "Шинель". "А что в головах?" - "Тоже шинель". 
- "Сколько же у тебя, солдат, шинелей?" - "Да одна!" 

Бойцы посмеялись. 

Кто-то принес охапку сухих веток, начал бросать их в костер, и, сердито