машет рукой: 

- Иди, иди, уж я тебя уломаю! 

Но что это с Захарием? Бредет медленно, вихляет из стороны в сторону. Пьяный, 
что ли? Постой: да это же совсем не он. Захарий высокий, тощий, а этот 
приземист, широк в плечах. Кажется, избач, сын Паршикова. "Пошел он ко всем 
чертям. Приплетется, начнет танцульки выковыривать... Не пущу!" говорит сам 
себе Игнат и, обив о крыльцо валенки, поспешно закрывает дверь. 

Минут пять в неприятном ожидании Игнат постоял в сенцах. Близко под окнами 
проскрипел снег. Кажется, прошел дальше. Нет, завернул, шаги все ближе. Вот уже 
на крыльце. Степенный стук в дверь. Игнат помедлил, не желая отворять. Но вот 
шаги от крыльца удалились, послышался легкий стук в окно. И до слуха донесся 
приятный, совсем родной голос: 

- Игнатий, а Игнатий! Отвори, это я!.. 

"Сват заявился", - радостно екнуло сердце у Игната, и он чуть не сорвал щеколду,
 распахнул дверь настежь. 

- Заходи, заходи, Митяй. Сваток мой! - рассыпался в любезностях Игнат и помог 
гостю обмахнуть со спины, с заячьего треуха снег. Пройдя в переднюю комнату, 
Дмитрий Васильевич отколупнул с усов ледяные сосульки, разгладил мокрые брови и 
сказал: 

- Зимно-то. Ветер так и шатает. - Поглядев на железную печку-времянку, 
поежился: - Ай не затопляли еще? В деле, видать, забылся. А Наталью пошто не 
заставил? 

- У печки сидеть - плечи не болят, - уклончиво ответил Игнат. - А Наталью 
винить напрасно. Еще молодуха, в клуб пошла. Да я сейчас... разом... - 
Приговаривая, Игнат начал колоть ножом тонкую сухую доску, вынутую из-под 
загнетки. 

Немного погодя растопил времянку. Бока жестяного куба скоро покраснели, 
малиновый накал пошел все выше по слегка потрескивающей, изогнутой у потолка 
коленом трубе. 

- Вера! Ты слышишь? Поди сюда, - позвал Игнат. 

- Чего, батя? 

- Принеси из погреба капустки, яблочек моченых. Да и редьку не забудь. Выбери 
из тех, что песком до осени засыпал. - И, поглядев на свата, причмокнул губами: 
- Эх и редька, сваток! Дотронешься ножом, аж звенит, как с корня. Верочка, чего 
ж ты медлишь? 

- Неохота одеваться снова. Я спать легла. 

- У-у, боже мой! Такую рань! Вон историю бы позубрила. А то в школу идешь, а ко 
мне с вопросами про царя Давыда... 

Верочка на ходу надела стеганку, сунула босые ноги в сизые отцовы валенки и 
побежала в погреб. 

Игнат удалился в чулан, долго развязывал бутыль. В нос ударило 
сладковато-терпким запахом смородиновой настойки. "Сейчас выпьем маленько и 
потолкуем... Уж он зачнет про мирские дела, а я, понятно, свое... Безобразие, 
что творится на белом свете! Уж мы с ним фюрера германского продернем, и этому..
. как его... Чемберлену надо бы холку намылить. Туда же гнет. А-а, все они мир 
баламутят, стервецы поганые!" - Игнат сердито плюнул и понес бутыль на стол. 

- Чего ты, сваток, кажись, не в духе? - глядя на его хмурое лицо, не преминул 
спросить Митяй. - Аль некстати приплелся? 

- Напрочь... Я ж глаза намозолил, тебя ожидаючи, - подобрел Игнат. Они 
чокнулись стаканами, Игнат первым опорожнил залпом и привычно понюхал корочку 
черствого хлеба. 

- Да-а, такие они, дела-новости, - протянул Игнат, намереваясь сразу, пока сват 
не запьянел, поворошить политику. Митяй понимающе кивнул, отер концом полотенца 
вспотевшее лицо и сказал: 

- Новостя, они от наших рук берутся. Слыхал, кобыла-то наша, Майка, 
опросталась! Какого сосунка принесла - прямо загляденье! На лбу, стало быть, 
белая полоска, и ноги по самую щиколотку вроде в белых чулках. 

- Эх, что деется на белом свете! Что деется, - не слушая его, заговорил Игнат и,
 подняв руку, сжал в кулак. - Чуешь, куда фюрер ихний, бес этот Гитлер, клонит?