протянула ему туфлю. - Ах, как хочется танцевать! 

- Как же его загнуть? - Завьялов вертел туфлю в руках, намеренно оттягивая 
время. "Конечно, можно с ней и потанцевать, да только... Вон уж эта старая 
сводня пялит глаза. А пойди танцевать с ней, так эти облезлые сороки трескотню 
поднимут. Знаю я деревенских баб. Лучше уж повременить". Завьялов попробовал 
расшатать гвоздь, но только содрал кожу на пальце. 

- Ну что же вы?! - поторапливала Наталья. - Так и будете пальцем загибать? 

- Какая вы горячая... Сидеть рядом страшно. - Петр бросил на нее проникновенный 
взгляд. 

- Не бойтесь. Вам это не грозит. А впрочем... Я вижу, вы до утра будете 
возиться с этим гвоздем. Дайте туфлю, сама управлюсь. Тоже мне... А еще 
военный! - Она насмешливо вскинула брови, положила в туфлю скомканный носовой 
платок, обулась, вышла на середину зала и опять закружилась в танце. 

Завьялов восторженно смотрел на нее. 

Перед концом вечеринки капитан вышел на улицу и бродил возле ограды, томясь в 
ожидании. Из клуба люди выходили распаленные и, кутая лица, спешили по домам. 

Наталья торопливо шла одна. 

- Вас можно на минутку? - срывающимся от волнения голосом спросил он. Наталья 
кольнула его осуждающим взглядом и прошла мимо. Завьялов стоял растерянный, 
потом не выдержал, сорвался следом за ней. 

Наталья ускорила шаг и скрылась в ночной метельной мгле. 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ 

Долги и невеселы зимние вечера в Ивановке. Накоротко проглянет из-за белесой 
хмари негреющее солнце, проплывут над морозной далью полосы света, глядишь - и 
день свертывается, густеют сумерки. И едва свечереет, Игнат задаст корове на 
ночь охапку собранной с огорода травы, принесет домой пучки хвороста с ледком 
на коре и, пока валежник оттаивает, слоняется по избе, не зная, куда себя деть: 
спать ложиться рано - бока пролежишь, а сидеть одному в пустой избе неохота. Не 
с кем потолковать, некому излить душу. У дочерей на уме только танцы да 
посиделки. Бывало, не раз пытался втянуть в разговор Пелагею, да что толку: 
начнешь ей говорить о заморских странах да о разных военных приготовлениях в 
мире, так она (хоть бы присела!) обопрется щекой на ладонь, послушает, вздохнет 
и пригорюнится. Спросишь: "Ты что, Полюшка?" - глядишь, а она уже со слезами в 
чулан. Известно: сердце у женщины как воск - не выдерживает. "Убралась на покой.
 Оставила на память о себе Верушку". 

А вечер долгий и тягучий, как осенняя дорога. Не сидится Игнату. Опять 
поднимается с лавки, медленно ходит, поглядывает на дверь. Может, Иван Лукич не 
поленится, погорячит в езде коня. Поставил бы его рысака в сарай, задал бы овса,
 а сами - к столу, и зачали бы толковать про разные баталии и военные 
диспозиции. Правда, не все приходится брать на веру, но послушать Лукича - 
просто умора. "Да я же эту гидру, что супротив революции голову подняла, не 
щадил! - восклицает Лукич. - Бывало, чуть завижу, налетаю и раздваиваю!" - "Да 
что ты? В самом деде раздваивал?" спрашивает Игнат. "А вот таким манером... 
Смотри, как я их, басурманов!" Лукич выскочит из-за стола, схватит своей дюжей 
рукой за шиворот Игната. А тот, боясь, как бы сгоряча и в самом деле не 
прикончил, взмолится: "Погоди, Лукич, куда ты меня тянешь! Друг я тебе или 
кто?" - "Не бойсь! Я ж тебе покажу фактически", - а сам уже за саблю дареную 
хватается. У Игната, понятно, мелкая дрожь по спине, и, не в силах остановить 
дружка, он уже защищает рукой лицо, жмурится. "Да ты открой глаза, гляди, как я 
их!" - загогочет Лукич и так полоснет саблей возле Игната, что у того сердце 
занемеет. "Вот таким манером, когда служил в эскадроне Первой Конной, мы и 
расправлялись с контрой, - скажет Лукич и трясется от смеха. - Вдаришь с головы,
 а там сам надвое разваливается! Только и узнаешь образину по лампасам". 

Много подобных страхов натерпелся Игнат со времени знакомства с Лукичом. А 
все-таки ладно будет, если заявится. Ну что ему стоит сесть на коня и махнуть - 
ведь и езды-то всего три версты. А может, занемог, рана старая открылась - нет, 
этого не хотелось бы, пусть себе живет в здравии Лукич... 

"Гм... Собаки залаяли. Кто-то будет? Дельно, дельно", - обрадованно смекает 
Игнат, натягивает на плечи овчинный кожух и выходит наружу. Крыльцо заметено 
валиками снега. Стелет поземка, свистит в подворотнях ветер, дыбится соломенная 
стреха... Щуря глаза, Игнат вглядывается в мглисто-серую дорогу. Кто-то идет 
вон с того конца села. "Наверное, Захарий. Что ж, и тебе почтение", - мысленно 
зовет Игнат. И хотя с этим одноглазым Захарием разговор у них дальше рыбной 
ловли не идет, все равно охота почесать язык, вспомнить, как они в позапрошлом 
году задумали ловить сомов на Мотыре и под мостом, в омуте, поймали усача пуда 
на полтора. "А может, согласится ехать на подледный лов?" - соображает Игнат и