- Не плачь! Я ведь нашенский, не трону. Я солдат, меня бояться не надо, - 
успокаивая, Костров сделал шаг вперед, пытался взять ее на руку, но она не 
далась, зарылась в юбке и ревела навзрыд. 

С охапкой колотых дровишек вошла молодайка - рослая, как старуха, и угреватым 
лицом смахивающая на нее, с огромными тоскующими глазами. Бросив на пол у печки 
дрова, молодайка цыкнула на дочь, чтобы перестала реву задавать: 

- Уймись, поганка. Дядя военный тебя не обидит, он наш. - И обернулась к 
военному: - Да вы проходите, располагайтесь... 

Костров не сразу снял шинель. Молчание старухи повергло его в недоумение. 

- Она что, немая? - спросил он, кивая на старуху. 

- Нет, откуда вы взяли? Это у нее следы нервных болезней... Душегубы эти, каты, 
и он тоже... прихвостень, - сказала молодайка гневно. 

Душегубами она называла немцев, а вот кто это прихвостень, Костров не понял, а 
расспрашивать сразу посчитал неприличным. 

- Раздевайтесь, раздевайтесь живо. Будете на постое у нас, настаивала молодайка.
 - И никуда не отпустим. 

Костров снял шинель, осмотрелся, куда бы повесить, но вешалка была занята. 
Среди прочей одежды на ней висело пальто с облезлым ондатровым воротником, и он 
хотел положить шинель в угол на свой вещмешок, но молодайка перехватила ее и 
водворила на вешалку, швырнула пальто с облезлым мехом. 

- Выбросить бы и самого вот так... чтоб духу не было! - сказала она в сердцах. 

- Вы о ком это? - не утерпел Костров, хотя в душе по-прежнему противился 
влезать в расспросы. Сказал: - Водички можно попить? В горле пересохло. 

- Вот, пожалуйста, - она зачерпнула кружку. - Совсем замоталась! Вам 
приготовить что, обедать будете? Сейчас и чай поставлю. - И она вышла в сенцы, 
принесла старенький, с побитыми боками примус, качнула раза три насосом, 
поднесла горящую лучинку к горелке, поубавила пламя, и скоро примус зашумел 
ровно. Поставила воду. Потом взялась чистить принесенную из погреба картошку. А 
мать ее, угрюмо насупясь, прошла в маленькую комнату, отделенную от большой 
фанерной перегородкой и, видимо, служившую спальней. Костров через дверной 
проем смотрел, как она напуганно заглядывала в окно, на улицу, будто 
остерегаясь кого-то, неприкаянно ходила из угла в угол, шаркая подбитыми кожей 
валенками. 

Костров прошелся к двери, развязал лежащий в углу вещевой мешок, достал две 
банки свиной тушенки, которую взял по талонам на пункте питания. 

- Это вам, небось наголодались при оккупации, - сказал он. - А вторую сейчас 
раскупорим, - и он попросил нож, хотел проткнуть жестяную крышку, но не мог 
справиться одной рукой. 

- Давайте я помогу. Вас тоже беда не обошла. Горе горькое. 

- Ничего, моя беда - со мною... И к этому надо привыкать, как к неизбежному, 
войною отпущенному, - нарочито успокоенным и грубоватым голосом говорил он; 
через минуту спросил уже заинтересованно: - У вас, поди, тоже немалая беда. 
Сумасброд? Или набедокурил? 

- Ох и не говорите, - отмахнулась молодайка. - Сумасбродом его мало назвать - 
злыдень! - в голосе ее слышалась откровенная неприязнь. 

Кострову не хотелось принуждать молодайку, назвавшуюся Кирой, к неприятному 
разговору - стоило ли тревожить чужие раны? Но в глазах ее стояла такая боль, 
такая безысходность, что он не сдержался: 

- Вы напрасно таите... Свои-то раны не чужие. 

- Что свои, что чужие - все одно. Общая беда, - скорбно ответила Кира и 
поглядела на мать. 

По тому, как дочь окликала мать и та отзывалась, шла выполнять какую-либо 
просьбу, Костров понял, что она не глухая, но попытаться разговорить ее, чтобы 
открыла свою душу, счел неприличным. 

- Не тревожьте ее, - сказала молодайка, потом, кивая в сторону матери, негромко 
проговорила: - Все понимает, слышит, порой и рассудок к ней вертается. - И 
прошептала: - У нее тихое помешательство.