Степан Бусыгин после тюрьмы не мог оправиться от потрясения, от побоев, и его 
вынуждены были переправить в дом папаши Черви. Тут, на чердаке сеновала, 
скрывался Бусыгин с неделю. Мог бы жить и дольше, но побаивались облавы: 
жандармерия держала дом Черви под надзором. Вместе с Альдо Лючия приехала к 
папаше Черви. Увидев снова Бусыгина, этого простодушного великана, Лючия вся 
зарделась на миг и начала настаивать увезти его к себе на виллу. 

- Альдо, - умоляла она, - доверьте мне русского товарища. Ему временный покой 
нужен, отдых... Ваш Степано - мой Степано... Сберегу. Клянусь всеми святыми. 

- Святыми не надо клясться, потому как мы безбожники. А где твоя вилла 
находится? 

- О-о, туда "зеленые жабы" не заберутся. В самой глуши, в распадке, у реки... А 
если, если... в доме папаши Черви оставить, не дай бог нагрянут. Слежку ведут...
 Нельзя на себя грех брать. 

Альдо, поразмыслив, согласился. Все-таки за русским будет уход... Вилла, 
наверное, и вправду у черта на куличках, почему бы не увезти туда. 

- Только смотри, не обижать русского товарища, - сказал Альдо, кормить и поить 
вволю, ну и все такое прочее... - подмигнув, Альдо похлопал синьориту по бедрам.
 - Угадываю, любишь его. 

Лючия вспыхнула, тряхнув тяжелыми косами, а немного погодя она уже отправилась 
с Бусыгиным в путь на велосипеде. 

Ехали через оливковые и маслиновые кущи, мимо плантаций виноградника, по горным 
тропам; ехали и час и два, пока не выбрались на полого спускающийся к реке 
распадок. Река за лето местами пересохла, и только звенел по камням, будто 
считая серебро, берущий начало из прибрежных коряг родник. В тон ему на 
нестарых дубках ворковали песочного цвета горлицы, голос их был задумчив, почти 
печален. 

Ветер бросал с деревьев, а больше подхватывал уже с земли желтые, палевые и 
оранжевые листья. Особенно много было красных - на калине, диких яблонях, груше,
 даже обвивавшие их ползучие растения рдели красным цветом. 

В серовато-стылом небе, как и на земле, был умиротворенный покой. Глядя на 
красные листья, Бусыгин сравнивал их с флажками, которых на его родине в дни 
революционных праздников бывает множество над колоннами. Он любил эти праздники,
 которые стали частицей его жизни... 

- Степано, Степано! - потеребила сзади по спине Лючия. 

Они остановились. 

Забрались в тенистую чащу, срывали с веток терна сивые плоды. Увидели дикую 
грушу. Лючия пыталась наклонить дерево, сбить груши палкой - не удалось. 
Грушевое дерево было высокое. Бусыгин уперся ногами в корневище дерева, взялся 
за ствол, тряхнул раз, другой - сыпались груши, шлепались на каменистую землю. 

"Во что бы набрать груш?" - подумала Лючия и начала собирать в подол. А Бусыгин,
 как пригляделся к ее стану, шагнул к ней, намерился было подхватить ее на руки,
 но она отбежала, рассыпав груши. Степан пытался догнать ее, и всякий раз Лючия 
ловко вывертывалась. Длинные волосы метались у нее сзади, и она в это мгновение 
казалась ему парящей птицей. 

Ему надоело ловить ее, и он присел на камень, обидчиво склонив голову. Лючия 
подкралась к нему из-за спины, пощекотала за шею, нет, не отозвался, ровно ее и 
рядом не было. Тогда Лючия навалилась ему на спину, и Степан обхватил ее за 
ноги и пытался повалить, а она отбивалась, приговаривая: 

- Степано... момент, момент! 

Отпустив ее, он нетерпеливо ждал этого момента. Но, как ни в чем не бывало, 
Лючия собрала груши, потом взяла его за руку, и они тропою стали подниматься к 
велосипеду. 

- Вилла, вилла, понимаешь? - играя глазами, приговаривала Лючия и показывала на 
ближние горы, куда поворачивало ложе реки. 

Перешли реку по камням порога. 

Вилла трактирщика синьора Розарио была небогатая, с глазастыми окнами, 
задраенными ставнями. "Видимо, летняя", - подумал Бусыгин, когда они, 
поднявшись на взгорок, подошли к уютному, выкрашенному в персиковый цвет 
особняку и Лючия, взбежав на веранду, пошарила под окном, нашла ключ и открыла 
дверь. Пропустила впереди себя Степана, сама же закрыла изнутри дверь, затем