"Ой, сколько же крови ушло", - подумала Наталья и невнятно что-то прошептала 
одними губами. 

- Терпите. Потерпите еще малость, - проговорил сквозь маску на лице хирург и 
кивком головы требовал зажимы, чтобы остановить кровотечение, и зашивал раны, 
потом снова брал скальпель и что-то резал. Наталья по-прежнему почти не ощущала 
боли, она только знала, что это ее раны и ее боль, и глядела на хирурга, на его 
волевое лицо со вспухшими жилами. 

"Нерв, - помрачнел он. - У нее поврежден седалищный нерв". 

Отойдя на минутку, хирург смыл с перчаток сгустки крови, ему обтерли лицо, 
покрытое градинками пота, и он опять склонился над столом, продолжая делать 
свое дело. В мыслях его теперь стоял один-единственный вопрос: "Будет ли 
ходить? Будет ли ходить?" Пытался успокоить себя, что все обойдется, а мучающий 
его вопрос, как удар, как собственный недуг, не давал покоя, преследовал: "Нерв.
 Спасти нерв". 

Меньше часа шла операция, а хирургу казалось, что длилась она слишком долго. 
Временами одна рана занимала его больше, чем иная операция, и он обрабатывал ее 
с тщательностью, которая напоминала тонкую, филигранную работу гравера-резчика. 
Малейшая ошибка могла кончиться провалом. Провалом всей операции. 

- Нерв... Нерв ноги... - твердил он, ощущая, как у самого начинало болеть и 
ныть то, что сейчас оперировал и спасал. Еще раньше замечал, что с годами 
приобрел это удивительное для себя ощущение: будто раненый, а до войны лежащий 
на столе больной пациент передавал и ему, хирургу, свои боли. 

Хирург ощутил внезапное онемение в своей ноге. Пошевелил пальцами, онемение не 
проходило, усиливалось, мешало двигаться, и хирург беспомощно, сам того не 
сознавая, присел, чтобы успокоиться, передохнуть. Сидя, потопал ногой: ничего, 
действует, чувствуются и пальцы. "Это внушение... Ну что же, иногда нужно 
поддаться внушению... Все ради того, чтобы спасти... Ее спасти, - взглянул он 
усталыми глазами на стол, где лежала раненая молодая женщина. - Смешно, - сам 
себе улыбнулся хирург. - Откуда приходит ко мне это внушение? Наверное, 
профессиональная болезнь... в хорошем смысле этого слова". 

Внушение влило новые силы, необычайную уверенность. Он встал, прошел к столу, 
взялся опять оперировать, хотя и чувствовал нетвердость в ногах. Скольким людям 
вернул он жизнь, не жалея своей жизни, и вот ее надо... надо спасти! 

Наталья лежала покорно, болей по-прежнему не чувствовала, наркоз еще не потерял 
силу. 

Со стороны можно подумать, что раны свои и боли она принимает столь же 
безропотно, как и там, в Сталинграде, собиралась принять свою кончину. Но такое 
могло казаться со стороны. Отдав себя во власть хирурга, Наталья и сама 
напрягала волю. Ей хотелось жить. Только жить. И ради этого она готова была 
сейчас лишиться руки, могла бы смириться, если бы даже ампутировали ногу, - 
ведь живет же вот она, хромая медсестра. Но и смиряясь, Наталья все равно ждала 
лучшего исхода, каким-то внутренним голосом безмолвно звала, молила хирурга, 
чтобы он спас ее. Как и всякий врач, очутившийся сам на операционном столе, она 
понимала серьезность своих ран и, понимая это, рассуждала трезво. 

Хирург уже заканчивал операцию, а перед ним неотступно стоял вопрос, 
один-единственный: "Нерв. Будет ли действовать нерв ноги?" Все, что было в его 
силах, он сделал для сохранения этого нерва, и теперь нужно время, чтобы 
выявился исход операции. 

Кончив, хирург медленно отошел от стола и тут же повалился на стул, 
обессиленный. Какое-то время он сидел, тупо глядя перед собой, ничего не 
соображая. Только видел, как на запястье билась рывками набрякшая от натуги 
вена. 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ 

После операции Наталья целые сутки лежала в какой-то странной забывчивости. 
Потом ее переложили с койки на носилки, вынесли из здания школы, где была 
операционная, и несколько десятков шагов пронесли по улице. Это было на 
рассвете, и в розовых неуверенных лучах восходящего солнца блекло 
вырисовывались дома, колодец с журавлем, какое-то приземистое каменное строение.
 Белый мохнатый пес увязался за носилками. Он шел в отдалении, глядя на Наталью 
как бы все понимающими глазами. Санитары не отгоняли пса, да и держался он, 
впрочем, на почтительном расстоянии от носилок. 

Остановились возле хаты, крытой камышом, осторожно внесли Наталью в белостенную 
комнату, четверть которой занимала русская печь. Эта печь была голубая и на 
фоне небесной лазури размалевана красными и желтыми цветами, будто 
перенесенными сюда с лугового разнотравья. И пока Наталью перекладывали с 
носилок на койку, она думала, что вряд Ли покинувшие дом и хозяйка, и все