воле, а вынужденно... 

- По святой обязанности, сынок. Так и в законе сказано. Все мы корнями в родную 
землю вросли. И наша сила, скажу тебе, в корнях наших. Так-то! - заключил 
Ксенофонт и вновь поглядел из-за двери тамбура. 

Равнинные поля степенно шли до горизонта. В эту утреннюю пору играли чарующие 
разливы красок: на буграх уже зеленела трава, в короткие минуты лучи утреннего 
солнца, прежде казавшиеся сиреневыми, переходили в бледно-розовые тона, потом 
сменялись, уже вдали, в малиновые, будто обагренные кровью. 

Под синью неба, извечно печалясь и радуясь, лежали поля. 

ГЛАВА ВТОРАЯ 

Наталья и в тот час, когда лежала в глухой, скрытой в глубине здания 
операционной полевого госпиталя, перемещенного на правый берег Волги, в степную 
Ахтубу, и позже, когда пришла в себя, хотела понять, что с нею произошло, и все 
равно до сознания еще не доходило случившееся. Наталья как бы возвращала себя в 
грохочущий и дымящийся город и смутно видела раненых, которые, истекая кровью, 
все в бинтах, не покидали осажденного дома, и - теперь уже издалека, но словно 
въявь - снова слышался ей грохот проломившего стену тяжелого снаряда, когда она 
в одно мгновение поняла, что это... конец. Но судьба сжалилась над нею, лишь 
обожгла лихорадящим страхом, и тогда Наталья потеряла сознание... 

Сознание то проваливалось, то опять возвращалось. И перед глазами Натальи, 
будто из полутьмы, всплывали искаженные в ярости лица товарищей, падающие стены,
 и она силилась припомнить, как все случилось: "Сон это или явь? Меня куда-то 
тащат, выламывая руки... И нога... Нога одеревенела... И кто-то тянет силком... 
"Да пощадите, черти полосатые!.." Тело ноет, словно режут его острыми камнями. 
Тяжело дышать, что-то наваливается на грудь, будто эти стены дома, всего города.
.. Не продохнуть... "Спасите! Вот и смертынька моя..." И Наталья теряет 
сознание. Но, очнувшись, снова слышит: кто-то гремит камнями, раскидывает их. 
Наталью освобождают из-под завала. Выносят наружу, она глотает воздух: 
проясняется мысль от толчков, и ей чудится, что куда-то плывет... Бьют весла по 
воде: хлюп, хлюп... Во рту липкое, соленое... Не кровь ли это? Наталья 
оглядывает себя - гимнастерка порвана и вся в бурых пятнах... Она пугается. 
Пугается собственной крови... 

В операционную вошел хирург. 

Наталья была перетянута засохшими бинтами; потемневшие, все в корках крови 
бинты стягивали тело, как обручами, и ей было тяжело дышать. Желая успокоить 
Наталью, хирург улыбчиво посмотрел ей прямо в глаза, заметил мелко 
подрагивающие ресницы, проговорил скорее в утешение самому себе: "Жива. Должна 
жить". 

Он привык иметь дело с тяжелыми ранеными, нередко с безнадежными, и они хирурга 
не удивляли, если даже случалось непоправимое: кто-то не выдерживал, умирал тут 
же, на операционном столе. Но то, что перед ним на столе лежала теперь женщина, 
вызывало в душе хирурга и жалость, и ощущение страха за ее жизнь, потому что 
будет она жить или нет - зависело сейчас и от него, и, конечно, от самой 
Натальи - насколько крепок ее организм. В нем жило одно желание - спасти это 
полумертвое, страдающее, охваченное агонией тело. 

Стоя поблизости, хирург наблюдал, как сестра начала снимать старые засохшие 
бинты, промывать раны. В окна ломились пучки яркого и теплого света, падали на 
раненую, и это придавало ее телу живость. 

Он принялся Наталью оперировать. В руке его привычно мелькал скальпель. Сестра, 
немолодая хромая женщина, только успевала подавать стерильные салфетки, 
инструменты. Серьезных, вызывающих у хирурга тревогу ран оказалось мало, зато 
много было ссадин синих и вспухших, как грибные наросты на дереве. "Ох, как 
бедняжку уделало", - погоревала ассистент. А хирург тревожился совсем о другом: 
не так трудно извлечь осколки, залечить раны, но вот как быть с ногой, когда 
поврежден сосудисто-нервный пучок. Удастся ли сохранить или придется 
ампутировать? 

Операцию делали под местным наркозом, и Наталья видела, как надбровные бугорки 
и поперечно легшие морщинки на лбу хирурга застыли, будто окаменев, и все лицо 
его было предельно напряжено. Над нею то медленно, то проворно двигались руки в 
перчатках. Из обычных желтовато-слюдяных и прозрачных они стали темно-красными. 


Наталья зажмурилась и вновь приоткрыла веки: кровавые перчатки увеличивались, 
кровь стояла в ее глазах. Кровь пугала. 

Операционная сестра молча подавала куски стерильной марли, а мокрые от крови 
бросала в ведро.