карабинеры-чернорубашечники, поймавшие партизана, вели его именно в свой 
участок, расположенный на другом конце города. Вели на виду у жителей, полагая 
тем самым устрашить горожан. Трое карабинеров в черных мундирах с широкими 
белыми ремнями были весьма довольны тем, что именно они, рискуя своей жизнью, 
изловили партизана, к тому же русского, крупного детину, идущего сейчас впереди 
со связанными за спиной руками. 

Каждый полицейский надеялся получить награду - ведь за поимку партизана 
немецкая комендатура обещала солидный куш. Об этом писали даже в расклеенных на 
стенах домов приказах с описанием примет, с фотоснимком пленного. Значит, птица 
в их руках действительно важная, жди теперь солидную награду. 

Бусыгин был ужасно удручен, что опять попал в плен и перед этим мало отправил 
на тот свет врагов. Прихрамывая на ушибленную ногу, он передвигался медленно. 
Одежда на нем была порвана, и в таком рванье избитый Бусыгин будто нарочно 
выставлен напоказ глазеющим жителям. 

Женщина в длинном до пят сборчатом одеянии, переходя через улицу и завидев 
пленного, подхватила одной рукой свои юбки, бросилась с криком прочь; 
мужчина-толстяк, сидевший в кафе, увидев полицейских, привстал и, приподняв 
длинную кружку пива, возгласил: "Вива!" У Бусыгина при виде пенной и, наверное, 
холодной влаги зажгло все внутри и, казалось, еще сильнее пересохло во рту... 
Старик нищий, просящий милостыню на тротуаре, увидев такого же мученика, как и 
он сам, быстро подтянулся на культяпках и подполз совсем близко к проезжей 
части дороги и протянул ему в кепке собранные монеты. Полицейский со злостью 
поддел ногой кепку, монеты посыпались под ноги Бусыгину, который посмотрел с 
жалостью на нищего и осторожно переступил через кепку. 

Духота была стойкая, недвижимая: ни одна веточка не шелохнулась, ни один листок 
не оживился. Белое небо и белое солнце. Лишь в предгорьях, в той стороне 
окраины, куда его вели, собиралась лиловая туча. При виде этой сулящей дождь 
тучи у Бусыгина возникла мучительная и неутешная жажда, он покусал шершавые, 
потрескавшиеся губы. В уголках рта собирались капли пота, он слизывал их языком 
и этим унимал, скорее внушал себе, что унимает, жажду. Откуда-то подуло 
ветерком, запахло чем-то очень душистым и вкусным. Бусыгин начал дышать глубоко,
 будто стараясь напиться этими пахучими, медвяными запахами. 

От мягкого, как порхающие мотыльки, дуновения ветерка, от запаха горного 
воздуха ему стало немного легче, а может, так казалось, так хотелось. Нет, и 
резкая боль в ноге вроде приглохла. Вот только чем тешился тот грузный человек 
с кружкой пива, выкрикивая "Вива!"? 

- Победу захотел? А шиш не хочешь? - крикнул Бусыгин. 

Сзади идущий полицейский пнул его в бок. Бусыгин обернулся, пытаясь выяснить, 
чего от него хотят. Полицейский показал на небо и погрозил прикладом карабина - 
дескать, топай быстрее, вон туча собирается. 

Лиловое облако потянулось над городом, уже начал накрапывать дождь. Крупные 
капли, просвечиваемые на солнце, падали перед глазами, падали на плечи, на 
голову, и Бусыгин, подняв лицо, ловил эти янтарно-светлые капли ртом, губами. 
Он до того увлекся каплями, что сбился с пути, и его повело слишком вправо, к 
самой решетке ограды, за что получил сзади удар прикладом карабина. Удар 
пришелся по спине, ожег и без того зашибленный, ноющий крестец. Стерпел, даже 
не озлился. "Так и надо, не зевай", подумал он помимо воли и вышел опять на 
середину дороги. 

За время скитаний в плену Бусыгин убеждал себя, что нельзя усиливать муки, 
нельзя угнетать себя думами о страданиях. Видимо, так устроен человек: думы о 
мучениях только усиливают сами мучения. Надо думать о чем-либо отвлеченном - 
пусть и невеселом, но сносном, что облегчает физические боли. Но в воспаленном 
мозгу ничто не задерживалось подолгу, даже хорошее. То ему виделась Юлдуз, 
слышался ее шепчущий в темноте голос, когда она провожала его через каменную 
ограду в сражение. О чем она тогда говорила? Уже выветрилось из головы. Конечно,
 ни о какой любви не могло быть и речи. Она была верна своему мужу. И посейчас, 
поди, ждет его. Даже зная, что он в плену, все равно ждет. "Меня поцеловала? 
Простая женская слабость. И только. И это ее красит: Хорошая, милая Юлдуз. Мне 
бы такую жену, и она тоже ждала бы и оплакивала мое исчезновение с фронта. Но 
почему исчезновение? Я никуда не делся. В конце концов, где бы ни воевать - в 
итальянских отрядах Сопротивления или в рядах армии, на передовой, - важно 
оставаться человеком, борцом. Другим я никогда не буду. Пусть вот они, эти 
чернорубашечники, которые ведут меня на допрос, не ждут от меня покаяний... А 
все-таки где же Лючия? Сумела ли она спастись? Если ее не схватили, значит, она 
доложит самому Альдо. И он не оставит меня в беде. Нет, не оставит..." 

Бусыгину повиделось неунывающее лицо Альдо, его черные глаза и будто послышался 
даже голос, поющий под гитару. Весь набор его песен, незамысловатых, совсем 
простых на слова, но очень напевных, мелодичных, только о жизни, и ни одного 
упоминания о смерти. Пел он о синьорите, у которой глаза спелее маслин и 
ресницы черные молнии и по которой вздыхают парни со всего света, - песня