- Куда, мама? 

- В огонь этот самый, в пожар. 

Ватутин посуровел, чувствуя, как будто клещами сжало сердце, да так и не 
отпускало. Проворчал, недовольный собою: 

- Я тебя вывезу... На самолете, или бронетранспортер подам. 

- Ты мне не заговаривай зубы всякими транспортерами. Ты мне ответь прямо: 
пропустишь или устоишь? 

Ватутин помялся. 

- А как ты думаешь? - вопросом на вопрос ответил он. 

- Издавна повелось, - ответствовала мать. - Огонь тушат огнем... Силу 
окорачивают силой. Тогда и откат германец даст, поверь мне, Колюшка, сынок мой..
. 

Вспоминал обо всем этом в трудный час молчаливый командующий Ватутин. И похоже, 
незримо стояла сзади него мать, сухонькая, с опалыми щеками... 

Когда стало невтерпеж и вот-вот могла лопнуть пружина фронта, генерал Ватутин 
сам позвонил представителю Ставки, спросил запальчиво: 

- Товарищ маршал, разрешите начинать? 

Маршал Жуков помедлил и спокойно ответил, что еще рано, враг не выдохся и с 
контрнаступлением надо повременить сутки... 

Шел седьмой день сражения. 

С утра и Ватутин и Рокоссовский ввели в сражение главные силы, копившиеся на 
тыловых позициях. Это был неожиданный и страшной силы удар, какой не мог 
предвидеть враг. Какое-то время сражение приобрело будто противостояние, когда 
обе стороны не двигались ни взад, ни вперед, круша друг друга на месте, и 
наконец неприятельские войска стали пятиться... 

Комфронта Рокоссовский распорядился подать машины и со всей оперативной группой 
двинулся вперед. Вслед за ним сел в свой "виллис" и Демин, которому только что 
было присвоено звание генерал-майора. Он ехал, объезжая разбитые и горящие 
танки, воронки, трупы, и чем дальше, тем больше виделось этих трупов, лежавших 
навалом в мышино-зеленых куртках. И, привыкший анализировать, сравнивать, Демин 
возвращался к недавно виденному и ловил себя на мысли, что война наконец 
сделала-поворот. 

"Что было тому причиной? - спрашивал он себя и отвечал: - Война пошла на убыль. 
Да, на убыль". И по-иному взглянул он в глаза этой войны, по-иному предстали 
перед его взором и цветы, которые собирал лейтенант в комбинезоне, к палатка, в 
которой просматривал трофейные киноленты полный достоинства и спокойствия 
командарм Катуков, и старая мать, не ушедшая вместе с сыном-генералом со своей 
земли. 

Генерал Демин угрюмо молчал, видя в местах побоища эту горелую землю, она 
чернела и была окаменело-расплавленной, и на ней не было покоса, будто 
переметный, всепожирающий огонь войны управился разом, растоптав и выглодав 
хлеба, наложив на нее груды смрадно пахнущего металла и трупов солдат, но 
все-таки это была своя, советская земля, и, поскольку война откатывалась, шире 
и вольнее виделся простор ее. 

Демин, любивший аккуратность и законченность во всем, наездом побывал на 
курской земле и днями позже, когда поле боя перестало быть местом ожесточенного 
кровавого побоища и стало зваться просто полем; он ходил по обширным равнинным 
полям, по которым гуляли истомные, полуденные тени; как человек военный, но не 
лишенный чувства земли, чувства землепашца, он радовался, что начнется теперь 
уже настоящий покос не на местах, где все выгорело и еще смердило запахами 
тления и пороха, а в стороне от поля боя, где хлеба звенели переспелыми 
колосьями. И, радуясь, он думал, как же охотливо и вольготно будут трудиться 
люди, которым возвращено принадлежащее им испокон веку поле. 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ 

Искра дает все: и пламя, и свет в доме, и взрыв любой силы... 

С того времени как дом папаши Черви стал пристанищем для бежавших из немецких 
лагерей военнопленных, отсюда вспыхнула искра партизанского движения в округе. 
Когда у папаши Черви прибавилось беглых солдат и партизан, спать стало вовсе 
негде, и старший из братьев коммунист-подпольщик Альдо увел нашедших у него