немецкий прорыв, и тогда... Трудно вообразить, что могло быть тогда. И 
полковник Демин видел, как в момент наивысшего напряжения, когда сдают нервы у 
самых сильных, генерал Рокоссовский, стоя на возвышении наблюдательного пункта 
одной дивизии, принимавшей на себя главный удар, наблюдал в бинокль движение 
немецких танков, устрашающих даже эмблемами с черепами и хищными животными, и 
улыбался. Походя рассказывал стоявшим рядом давнишний польский анекдот про 
скупую экономку-паненку, которая, однако, высечена была множество раз за свою 
несдержанную похотливую вольность. 

- Товарищ генерал... Константин Константинович, на левом фланге оборона 
держится на волоске. Пора... - тревожился начальник штаба. 

- Нет, - кратко бросал Рокоссовский. 

А лавина немецких танков, разбиваясь о броню танков противной стороны, 
смешалась, доносился железный скрип и скрежет, сзади идущие панцирные громадины 
напирали, готовые ворваться чуть ли не на командный пункт. И теперь уже 
представитель Ставки Демин не сдержался: 

- Товарищ комфронта, надо вводить резервы. 

Рокоссовский обратился к начальнику штаба: 

- Свяжите меня с Ватутиным. 

Свист и грохот косяком налетевших из-за туч дыма фашистских самолетов прервал 
разговор. Одна фугасная бомба разорвалась в самой близости. 

- Нащупали. Придется сменить командный пункт, - отряхиваясь, проговорил 
Рокоссовский. 

Переехали на запасной, тыловой пункт. Отсюда Рокоссовский связался с Ватутиным. 


- Николай Федорович, как дела? Что-то не слышу голоса курского соловья. 

- Еще запоет, жди, - отвечал Ватутин. - Вот только жмет Манштейн, как буйвол. 

- Не пора ли ему обломать рога? 

- Рога уже обломаны. Пусть потыкается лбом о ворота. 

- С разбегу может и ворота проломить. 

- Не выйдет. Я не уйду со своей земли. Не велено родной матерью... 

И Рокоссовский и Демин знали, что Ватутин - здешний, родом из курского поселка. 
Говорят, мать его где-то поблизости, и Николай Федорович якобы виделся с ней. 

В разгар же сражения на Курском выступе, когда натиск немецких полчищ, казалось,
 невозможно стало сдерживать, Ватутин притих, ушел в себя. Расположенная на 
холме и обшитая досками траншея мало защищала от огня. Но Ватутин не уходил в 
блиндаж. Он стоял в траншее, молча переживал и так натужно нажал грудью на 
обшивку, что затрещали доски. 

- Зачем же убыток причинять, - упрекнул самого себя Ватутин и опять уставился 
биноклем на участок поля сражения. 

О чем он в эти тяжкие минуты думал? Может, о близости смерти, если враг сомнет 
оборону, или о матери, живущей поблизости отсюда, в избе под соломенной крышей. 
Накануне сражения он в самом деле встречался с нею. При встрече сын сказал, как 
бы оправдываясь, что заглянул всего на часок-другой, - ему, генералу, вдобавок 
командующему фронтом, обстановка не позволяет долго задерживаться. Мать не 
перечила. 

- Опаздывать не велю, - поддакнула она. - Только скажи, Колюшка... генерал... 
Избу-то мне сжигать? 

- Почему, мама? Кто тебя надоумил? 

- Немец-то у порога. Канонада слышна. 

Ватутин нахмурил брови, ответил через силу: 

- Смотря как сложится дело. Если приспичит, можно и сжечь. Да ты не жалей, мама.
.. Отстроимся... - поглядев на ее скорбные глаза, пытался успокоить Ватутин. 

Мать долго молчала, вобрав губы, отчего щеки совсем опали. Наконец спросила: 

- И самой туда же?