- Ты, старик, смотри, - говорит напрямую Бусыгин. - За миску супа спасибо. Но 
ежели выполняешь задание... подслушивать... Голова с плеч долой. Из-под земли 
достану. 

Итальянец не обиделся. Только моргает глазами. 

- Синьор руссо, - тянет он. - Как можно? Фашистам в Италии капут. Немцам капут. 
Поверь мне. - Он оглядывается, приподымая край брезентовой двери в палатку, и 
шепчет лихорадочно: - Сегодня вечером... И не позже... Побег... Иначе капут 
всем. И тебе, и мне... О, святая Мария! - он складывает крест-накрест руки на 
груди. Молчит долго и сосредоточенно. Потом уходит, порывисто пожав на прощание 
руки. 

Бусыгин остается в неведении, наедине со своими мыслями. А стрельба не 
прекращается. Сомнения разъедают душу. Нет сил оставаться одному в палатке. 
Бусыгин чувствует, что у него еще не спала температура. Пылают щеки. Пылает все 
лицо. Будто жжет крапивой. И ломит в глазах, хоть лезь на стену. Невозможно 
двигаться, но ему надо выйти, оглядеться, узнать, что там творится. Он встает, 
хочет сделать шаг, но от слабости его пошатывает. Еле подходит к оконцу палатки.
 

Уже вечереет. И почему-то горит костер. В отблесках пламени - немцы, они кидают 
в огонь какие-то вещи. Похоже, сжигают все ненужное. Суета их походит на панику,
 голоса всполошисты. Выгоняют из палаток пленных и впихивают в кузова автомашин.
 Неужели и до него, больного, дойдет очередь? 

В палатку на четвереньках вползает Данила. Он взволнован и говорит почти 
громко: 

- Готовься. Ты можешь? - Он выжидает, боясь сказать остальное. 

От волнения Бусыгин становится собранным. Болезнь будто на миг покинула его. 
Двигаться, конечно, может. Пламя ближнего костра ослепляет, но темнота за 
палаткой уже проглатывает обоих. Волнение сильнее боли, даже не страшно и самой 
смерти. Нужно пройти через пост. Пленные напрягают остатки сил, чтобы, в случае 
необходимости, разделаться с охранником. Но часовой, кажется, подошел ближе к 
костру. Наблюдает. Момент схвачен. Рывок, еще, еще... Бывает так, что, чего 
больше всего боишься, отпадет и не вспомнишь об этом даже, а опасность придет 
оттуда, откуда ее не ждешь. 

Они незамеченными уходят прочь, в темноту ночи. Данила оглядывается на палатки 
лагеря, возле которых разложен костер, и из темноты видно, как снуют немцы. 
Вдруг над самой головой слышится шорох. Невольно присели, замирая от страха. Да 
это ночная птица - шорох полета удалился. Надо идти дальше. Видимость 
никудышная, лишь мигают на небе звезды. Мелкие, как просо, они рассыпаны по 
небу полосой. Млечный Путь. Луна еще не взошла. Плохо это или хорошо? Плохо, 
что ничего не видно, но зато они не заметны для постороннего глаза. Ночь их 
укрыла. 

Спотыкаясь о камни, они падают оба. Летят в воду. 

- Ручей! - гремит голос Данилы. 

- Куда мы забрели? На что сдался этот ручей, - брюзжит Бусыгин. Разве что воды 
ключевой попьем. - И он становится на колени, черпает ладонями и подносит ко 
рту. Студеная вода освежает. 

- Ручей выведет нас к месту, - поясняет Данила. - Вот пройдем вдоль русла пяток 
километров. Как встретится загон для скота, в каменный забор упремся, считай, и 
дошли. 

- До чего? - не понимает Бусыгин. - До коров, чтоб молоко пить... в пастухи 
наниматься. 

- Ишь чего захотел, - смеется Данила. - Еще пастушку востребуешь! 

Они идут дальше. Еле продираются через заросли кустарника, обдирая о колючки 
одежду, царапая руки и лицо. Какие же все-таки дрянные кустарники на юге, ни 
одного гладкого кустика с мягкими, шелковистыми листьями, все колючие, с 
острыми шипами. Вдобавок попадались нагромождения камней, думалось, что это и 
есть загон. Но камни лежали враскид, будто извергло их вулканом, да так и 
остались они вековать. 

В ночи, тем более у воды, легко улавливаются все запахи. И загон для скота 
определили еще задолго до подхода, почувствовав острый запах перепрелого навоза.
 

- Входить туда не будем. Обождем вот тут, у ручья, до рассвета. 

- Чего мы намерены ждать? - спросил Бусыгин.