Вслед за выстрелами с машин несся бравый хохот. И опять трескотня автоматов по 
лежащим живым мишеням. Вероятно, всех их добили. 

От тяжких раздумий Бусыгина всего колотит. Так будет с каждым, если поддаться. 
Упасть обессиленным. Но какой же найти выход? Выхода нет. Терпеть - значит 
ждать своей смерти. Перебьют всех. Очевидно, немцы загнали сюда русских пленных 
ради того, чтобы поставить столбы, сотни и тысячи столбов. Сморить голодом, 
выжать последние соки из тела, превратить пленных в ходячие трупы и уничтожить. 


Умирать вообще плохо, но совсем негоже в двадцать с лишним лет. При одной мысли 
о смерти Бусыгин содрогается, его прошибает пот. И совсем удручается он, когда 
думает, что смерть вдали от родины, на чужбине более ужасна. Никто о тебе не 
будет знать. Безвестная смерть. Вроде жил ты, ходил по земле, но увезли тебя 
неизвестно куда и тут прикончили втихую. Могут даже и в могилу не зарывать, а 
бросят вон под чахлым кустом или камнем-валуном. В дневное время сядет на тебя, 
мертвого, орел-стервятник, выклюет глаза, напьется крови, а глухой ночью 
подкрадется шакал, раздерет по кускам тело, растащит - и кончено. Был и нет 
тебя... 

Смутно и мрачно на душе у Бусыгина. С этими мыслями он, как и другие пленные, 
возвращается на ночь в палатки лагеря. Над палатками свистит ветер. Кругом мрак 
и сырость. То, что темень, понятно: южные ночи темны, того и гляди, глазом 
напорешься. А почему сыро? Ведь днем стоит несносная жара? 

- Так бывает на юге, - шепчет ему напарник с металлом в голосе. - Я сам южанин 
и знаю... У нас всегда бывает сыро, влажность такая, что хоть рубашку выжимай. 

Нервы до того расшатаны, что Бусыгин с трудом засыпает. И за полночь 
просыпается. Больше уже не смыкает глаз: в голову лезут думы, тяжелые, как 
чугун. Бусыгин тихо и осторожно встает. Глядит в одну точку на брезентовую 
дверь, которая порывом ветра то откидывается, то хлопает. 

Его начинает знобить, он чувствует, что заболевает. 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ 

Небольшой итальянский город, невдалеке от которого разместился палаточный 
концлагерь, хорошо виделся пленным: дома его выложены из камня-ракушечника, и 
город, теснившийся во впадине, был похож на огромную морскую раковину. С утра 
оттуда все чаще доносилась стрельба. Примчавшийся на велосипеде из города 
старичок итальянец, работавший на кухне в лагере, сообщил, цокая языком: 

- Синьоры, можете поздравить меня. Дуче Муссолини нету. Маршал Бадольо - вива! 
Можете поздрявить меня! 

Человек с металлом в голосе возразил: 

- Но почему именно вас? Какое отношение... 

- Пардон! - перебил итальянец и хлопнул шляпой о землю: - Не будь я житель 
города, если бы желал чего другого. Кто может оттолкнуть от себя такую великую 
победу? Синьоры, синьоры... - укоризненно покачал он головою. 

Да и посудить: кто же будет не солидарен с такой победой. Вот только 
беспокойство сразу одолевает каждого: "А что будет с нами? Неужели так просто 
немецкая лагерная администрация и охрана покинут лагерь, оставят русских на 
свободе?" 

- Жди-ка от них свободы, - выдыхает Бусыгин. 

- Синьоры, дуче - капут! - говорит итальянец. Он хотел что-то еще сказать, но 
приближался немец-часовой, и итальянец, загадочно подморгнув русским парням, 
засеменил на кухню. 

На работы сегодня не выгоняли пленных. С утра лагерная администрация, чем-то 
встревоженная, суетилась, грузила на машины личные вещи. Улучив удобную минуту, 
итальянец, разносивший суп в бачках, принес в миске еду Степану Бусыгину. С 
неделю, как он болеет ангиной, и, хотя болезнь почти прошла - помогло какое-то 
питье из трав, принесенное итальянцем, - Бусыгин еще недостаточно окреп. 

- Синьор... Товарищ, - зовет итальянец, - надо будет ходить. Идти много... Дуче 
Муссолини капут. Италия и Руссия - свобода. Клянусь святой Марией... 

Бусыгин не совсем понимает, чего от него хочет итальянец. О том, что дуче 
Муссолини свергнут, он уже знает. И вот итальянец снова пришел к Бусыгину. 
Зачем? То ли принес миску борща, то ли хочет что-то предложить. И Бусыгин 
спрашивает, чего от него хочет этот плутоватый итальянец.