- Эх ты, вечный холуй! - озлился Бусыгин. 

- Такой нигде не сгинет! - вмешался громогласный человек. 

- Не жалко и в расход пустить, все равно ублюдок. 

- Ты меня не стращай, сам сглотнешь пулю, - огрызнулся обладатель скрипучего 
голоса. 

Больше никто ничего не говорил. Неприятный настороженный и колкий разговор 
делал это грустное молчание еще тяжелее. Оно становилось все тягостнее и 
невыносимее. 

- Зарок нельзя давать, - продолжая прерванный разговор, выдохнул Бусыгин. - 
Могу и я сглотнуть пулю, но открыто, в бою. А вот ты - как ползучая тварь. 

- Кому что нравится, - ответил скрипучий. - Еще в Библии вычитал: смирение 
ведет к блаженству, а буйство - к погибели. 

Тишина. Тишина и молчание. Но теперь это казалось порохом вблизи огня, того и 
гляди, взорвется. И действительно взорвалось - резко вмешался человек с 
громовым голосом. 

- Скотский способ выжить! - сказал он и спрыгнул с нар, шагнул по вагону, ища 
скрипучего. - Я тебе сейчас помогу блаженствовать на небеси! Подошел и схватил 
его за шиворот, и тот заорал душераздирающе: 

- А-а-а-а!.. Бр... бр... 

- Не трожь его... не марай рук. Сам подохнет, - вмешался Бусыгин, тоже вставая. 


- Таких надо сразу в падаль превращать, чтобы не мешали жить другим, - 
проговорил громобой, отходя и почесывая руки. Затем уважительно обратился к 
Бусыгину: - На, браток, курево. На двоих цигарку раздымим. 

У громобоя была трофейная зажигалка, и он щелкнул ею, осветив Бусыгина и свое 
лицо. Одновременно поднес свет зажигалки к лицу скрипучего. Тот, загораживаясь 
растопыренными пальцами, молил о пощаде. Был он маленького роста, заросший по 
самые щеки волосами и худ, дышал сипло и мелко впалой грудью. 

- Не трать на него свет, - сказал Бусыгин и затянулся цигаркой, испытывая 
величайшее удовлетворение и как будто сытость во рту. 

Эшелон двигался сутки. Ночь сменялась днем, а движение не прекращалось. Порой 
эшелон загоняли в тупик, мимо то и дело с грохотом проносились другие эшелоны - 
те двигались на восток, видимо, с солдатами, с техникой. Открывалась дверь, и 
подходил сам комендант эшелона - офицер с серебряными витыми погонами. 
Заглядывая внутрь вагона, он спрашивал, нет ли больных. Все разом отвечали, что 
больных нет, хотя на самом деле они и были. Но сознаться в этом - значит 
погубить себя, потому что больных сразу выкидывали из эшелона. Немцы не лечили 
больных военнопленных, старались освобождаться от них запросто - расстреливали. 


Офицер уходил. Откуда-то двое в гражданской одежде приносили на палке огромный 
бак, разливали каждому в миску красноватое месиво из буряков, давали по кусочку 
черствого хлеба, пахнущего кислятиной. 

Эшелон снова трогался. Ехали взаперти, неведомо куда. Только во время остановки 
по отрывочным голосам, доносящимся извне, можно было разобрать говор. Бусыгин 
приставлял ухо к двери, прислушивался. Вот он поднимал руку, давая понять 
обитателям вагона, чтобы не мешали слушать, потом отходил, сокрушенно говоря: 

- Не пойму, где мы находимся. Слышу какой-то совсем не похожий на немецкий 
говор. Уловил только слово "руманешти"... 

В вагоне потеплело. Стало как будто душно. Похоже, завезли куда-то на юг. 
Обитатели вагона забеспокоились, гадая, что бы это могло быть. Неужели и 
вправду привезли их в Румынию? Но зачем? Какая надобность была отправлять их 
сюда? 

Вот опять остановка, медленно ползет на шарнирах массивная дверь. Раззявилась, 
как пасть огромного допотопного животного. Бусыгин видит людей - несмотря на 
жару, они в овчинных кожухах, в таких же овчинных островерхих шапках. Какой-то 
черноглазый парень с цыганским лицом подошел к самому вагону и сунул внутрь 
корзину, полную вареной кукурузы. Пленные навалились на корзину, ломая прутья и 
расхватывая кукурузу. Она совсем еще горячая и пахнет печеным. Уплетали за 
милую душу слегка подсоленные початки и благодарили безвестного румынского 
парня.