руками, телом, повернул голову - нет, не спит он, и вроде все при нем, при его 
теле, а скрип и покачивание не прекращаются, и ему смутно подумалось, что его 
куда-то везут. 

Как это случилось и почему, он не знает. Точно так же не знает и когда его 
привезли, впихнули в этот вагон, в котором пахло навозом и карболкой. "Ну да, 
товарняк, и скот в нем возили", - сообразил Бусыгин. И от того, что раньше 
возили скот, а теперь его, русского человека, везут взаперти, стало стыдно за 
самого себя, а потом нахлынула в душу злость, переходящая в ярость, - как же 
судьба ломает! Ему хотелось встать и застучать в дверь кулаками. 

Он покрутил шеей - не болит, только разламывается голова. Смутно припоминал, 
почему ломит голову. Ну конечно, это вчера, когда он собрался бежать и уже 
перекинул свое туловище в канаву, немецкий конвоир хрястнул его по башке. Из 
глаз посыпались искры, и будто пламя метнулось. И он надолго потерял сознание, 
не помнит, хотя и тужился вспомнить, как очутился в вагоне. 

"Ведь могли совсем лишить жизни", - с пугающей ясностью подумал Бусыгин, 
посчитав, что на его долю в плену уже второй раз выпало счастливое везение. 
Первый раз - в сущности, прощенная дерзость в штабе Паулюса, а второй - вот эта 
попытка к побегу... Нет, пожалуй, повезло ему и там, на минном поле. И он 
невольно мысленно слал благодарение тому дядьке-саперу. 

Стреляющая боль в голове заставила его притихнуть. Он лишь ворочал глазами, 
норовя рассмотреть в потемках людей. Кто-то рядом, совсем близко поскреб 
ссохшимися ботинками, зашуршал соломой - наверное, подымался. 

- Ой, не могу я так больше... Ноги... - простонал он. 

- Ты кто будешь? - вполголоса спросил Бусыгин. 

- Свои. Одного поля ягоды. 

Мало-помалу перекидывались словами, остерегаясь друг друга поначалу. 

- Давно воюете? Как вас величать? - спрашивал Бусыгин. 

- Величай как хочешь... Имени своего не дам. Не дам, - ответил тот 
пресекающимся голосом. - А касаемо войны - с нынешнего лета как взятый по 
мобилизации. Да уж по горло сыт... 

- Трудностями или страхом пережитым? 

- Всего успел натерпеться! Будь она неладна, эта война! - и он сплюнул в 
темноту. 

Бусыгин помедлил, сомневаясь, говорить напрямую или нет. Решился говорить - 
будь что будет! 

- Больно скоро тебе надоела война. В атаке-то хоть бывал? А? Чего же молчишь? - 
не дождавшись ответа, проговорил Бусыгин и просяще добавил: Куревом не богат? 

- Нашел чего клянчить. Теперь табак и соль дороже человечьей жизни, проскрипел 
тот. 

- Эка хватил! - ответил ему чей-то протяжный, почти напевный голос. 

И - вновь молчание. Устойчивое и долгое. Кто-то пошаркал пальцами о доски, 
прилег. Кто-то вздохнул шумно, будто намереваясь втянуть в себя весь воздух. 
Скрипят тормоза вагона. И кажется: сам вагон разламывается надвое. В этом месте 
дорога имеет искривление, потому что чувствуется, как весь эшелон поворачивает, 
будто изгибает. Потом скрип унимается. 

- Куда нас везут? - спросил напевный голос. 

- В ихний фатерлянд небось, - предположил Бусыгин. - Пригонят под ружьем в 
поместье, и будешь ты у бюргера на побегушках работником: скот пасти, навоз 
чистить... 

- Не привыкать. Остается душою мучиться и телом томиться. Праведно, говорю, - 
лепетал скрипучий голос человека, у которого Бусыгин просил покурить. 
Оказывается, курево у него есть, потому что скоро он высек кремнем искры, 
разжег вату фитиля, и потянуло по вагону запахом махорки. "Вот стерва, а мне не 
дал закурить. Хоть бы дыхнуть разок, другой..." - но просить, унижаясь, не 
захотел. Только спросил, готовясь дать отповедь: 

- К чему, говоришь, не привыкать? Работником быть? 

- Хотя бы и так. На барина, поди, гнул спину.