Выражение лица у него было спокойное, но в глазах - неизбывный страх. Скорее, 
не за себя, а за товарищей - их надо на каждом шагу предостерегать. Того и 
гляди, кто-либо наступит на мину. А он должен не только провести взявшихся за 
руки военнопленных через долину вторично, но и не обнаружить ни одной мины. 
Иначе подозрение может пасть на него и товарищей, которые вчера оставили не 
обнаруженные мины. Условленным пожатием руки или кивком головы сапер 
предупреждал, что впереди, вон там, на обочине дороги, или где-либо в траве 
лежит мина и ее нужно осторожно обойти. Мина опять оставлена. Теперь важно, 
чтобы сразу на нее не наступил идущий сзади конвоир. Если наступит и взлетит на 
воздух, считай, пропало все дело. Остальные часовые расправятся с пленными 
самым беспощадным образом. Вот пожилой минер дал знак, что вон там, у дороги, 
лежит оставленная вчера мина. Пленные обошли ее. Но сзади, хотя и на порядочном 
удалении, движется конвоир. Он идет как раз обочиной. Кажется, прямо на мину. 
Все, кто знал о мине, оцепенели от ужаса и от надежды. Не взорвется, а вдруг... 
Сердце у пожилого минера не выдерживает. Он оборачивается и зовет часового: 
"Камрад, треба закурить... Курить дай, папиросу!" Часовой сворачивает с обочины 
и приближается к старому минеру. Он уверен в нем, готов поверить и другим 
пленным. Все нормально, мина осталась на обочине дороги. А старый минер 
заслужил сигаретку. Правда, она отдает привкусом жженой соломы, но все-таки 
дымит. Сигарета идет по рукам, затягиваются по очереди, пока не докурят. 
Довольный конвоир прощает и эту вольность пленным. А доволен он, вероятно, тем, 
что цепь при вторичном заходе не напоролась ни на одну мину, значит, и с него, 
конвоира, взятки гладки! А то, что машина подорвалась, так это не его вина, и 
даже не вина пленных. Могли новую мину поставить и русские разведчики. Ведь 
говорят же, что каждую ночь они проникают в тылы немецких войск. Наверное, тоже 
собираются наступать. Уж лучше бы что-то одно: или мы, немцы, или русские пусть 
наступают. Только скорее бы от этого заколдованного места. Ведь сколько раз они,
 конвоиры, проводят по этой долине русских пленных, и все равно поле рвется, 
поле сеет смерть. 

Ночью опять произошли взрывы. Сразу два. Среди пленных невольный переполох: 
"Теперь крышка!" Но вскочивший конвоир прибежал к лежащим под оврагом пленным и,
 показывая рукой в ту сторону, где только что рвануло бледно-оранжевыми 
сполохами, произнес, путая русские и немецкие слова: "Партизанен, ферфлюхтерх 
партизанен!" 

Пленные облегченно вздыхают. Только что пережитый страх постепенно схлынул. 
Значит, подозрения не падают на пожилого сапера и его товарищей. Выходит, это 
дело рук действительно партизан - прокрались ночью и натыкали мин. Потому и 
подорвались на них автомашины, два артиллерийских орудия с прислугой, которые 
сменяли позиции, чтобы на рассвете поддержать огнем пехоту, собиравшуюся в 
наступление. Наступление сорвано. 

Пленные не смыкали глаз: что-то будет утром? Как поступят с ними немцы, нет, не 
эти конвоиры, а те, что повыше, - начальство? Хотелось пить, хотелось есть. 

Вот и рассвет, медленный и белесый. Поспать не удалось, и есть еще больше 
хочется. 

Бусыгин чувствовал, что обессилел, и старался расслабить тело, хотелось лежать 
на земле, не вставая. Все-таки это минное поле потрепало ему нервы. И ныла 
незажившая рана. И болело от прежнего удара плечо. Весь организм как будто 
разваливался. При мысли о минном поле, по которому ходил, ему делалось страшно. 
Думал он теперь о том, что если над ними и дальше будут так измываться немцы, 
то, пожалуй, ни он, некогда хвалившийся своей силушкой, ни тем более его 
товарищи, те, кто гораздо слабее его, долго не протянут. Нужно как-то 
вырываться из этого омута, и как можно скорее. В противном случае будет поздно. 
И если он в ближайшие дни не вырвется из лап врага, его превратят в животное. 
Обессиленное и покорное животное. 

Бусыгин решился на побег. Мысль у него заработала настолько лихорадочно, что он 
уже представил себе, как ползет сейчас по дну оврага. В одиночестве. Потом 
Степан выбирается в лес и - на свободе. А в лесу, в глуши, ему ничто не страшно.
 Он - сын тайги, а тайга куда опаснее здешних лесов. Надо вырасти в тайге, 
чтобы, как зверь, чутко ловить каждый звук, каждый шорох, быть готовым к 
неожиданной схватке с хищным зверем... Бусыгин лежал сейчас, озираясь кругом, и 
под ним была совсем теплая земля, которая словно звала его, шептала, что 
избавит от смерти. Он уже пополз, пополз в серую мглу рассвета. Метр, еще метр, 
и он оказался в плотно заросшей канаве. 

Тяжелый топот ног как будто над самой головой. Бусыгин даже зажмурился, ожидая 
самого худшего. Но выстрела не последовало, послышался только окрик: "Хальт!" - 
и страшный удар по голове. Из глаз метнулись искры, гудящая, как колокол, 
голова отказывалась соображать. 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 

Очнулся он вдалеке, и не в подлеске у долины, а на дощатом полу, и этот пол 
почему-то двигался, скрипел и, казалось, постанывал. И кто это покачивает его 
убаюкивающе, как в люльке. Похоже, во сне. Но сквозь дрему Бусыгин пошевелил