Зайдя в блиндаж командарма, Иван Мартынович кивком поздоровался со Шмелевым, 
перехватил из его руки протянутую телеграмму, бегло пробежал глазами, снова 
углубился в чтение, затем, хмурясь, проговорил: 

- Ну и ломовщина. 

- Сковырнули, - произнес без всякой радости Николай Григорьевич. - И мы могли 
быть довольными, но... опоздали. 

- Искоренять зло никогда не поздно. 

- Разумеется, - кивнул Шмелев и потер переносицу. - Но вот с Костровым... Ты 
бери с собой эту девчушку и скачи в расположение штрафной роты, забирай его 
оттуда... Но боюсь, что он уже искупил свою мнимую вину... 

- То есть как это? 

- А так... В Голой долине, на Северном Донце, насколько мне известно, второй 
день идет сражение... Там была введена в бой штрафная рота. Потери, конечно, 
понесла... 

- Да-а... - озадачился Иван Мартынович. - Но если... что произошло с Костровым, 
не надо бы девицу везти. Убивать горем... 

- Она будет еще хуже убита. Проклянет всех, и нас с тобой, если правду не 
узнает... Будем надеяться на благополучный исход. Растолкуй ей все без прикрас. 
Горькая правда лучше сладкой лжи. 

Николай Григорьевич встал, давая понять, что медлить некогда и что дорог каждый 
час. 

Времени на обратную поездку и на сборы Ивану Мартыновичу потребовалось немного, 
и вот уже зеленый "виллис" катил по пыльной, исслеженной фронтовой дороге. 
Сидевший рядом с водителем Гребенников то и дело оборачивался, глядя на 
Ксенофонта, увязавшегося с ними в поездку, а чаще - на угрюмо притихшую Верочку.
 

Поглядев на карту, Гребенников начал сличать ее с местностью и шепнул водителю, 
что они уже проскочили, надо вернуться и ехать вон по той развилке, направо в 
лесок. 

Когда приехали, Гребенников оставил сидеть в машине и Ксенофонта и Верочку, а 
сам куда-то ходил, с кем-то говорил. Потом поехали дальше. Отрезок пути 
Гребенников не говорил, был сосредоточен и молчалив. Вновь останавливались, и 
вновь Иван Мартынович ходил с кем-то говорить, у кого-то узнавать. Вернулся 
суровый, не зная куда и прятать разгневанные и вместе с тем жалостные глаза. 

- Что-нибудь случилось? - спросил Ксенофонт Родионович. 

- Случилось... - неопределенно промолвил Гребенников. 

- С Алексеем? Убит? - ужаснулась Верочка. 

Гребенников посмотрел на нее строгими глазами. 

- Ранен, - грубовато ответил он. - Ничего страшного... Просто... Ну... 
царапнуло малость... Только не хныкать, слышишь? Не распускай нюни, держи себя..
. Не такое бывает, и то... - Он говорил нарочито суровым голосом, желая тем 
самым сбавить горе, которое обрушится на нее. 

- Пойдем, Верочка. Пойдем, касатка, - добавил, наоборот, мягким голосом дядя 
Ксенофонт. Взял ее за руку и повел в лес, куда шагал Гребенников и куда 
показывала дощечка - стрелка с красным крестом. 

Позднее Верочка, увидев лежащего на носилках, без кровинки в лице, Кострова, 
сразу не поверила, что это он, будто и не признала в этом раненом, заросшем 
бородой, своего Алексея, но с мгновенным криком: "Але-е-шка!" - обхватила 
руками его голову, упала, приникла к нему, смотрела ничего не видящими глазами, 
ощупывала пальцами в мелкой дрожи, гладила исхудалое лицо, шею... Крепясь через 
силу, Алексей здоровой рукой прижал на минутку к груди ее голову со светлыми, 
как спелые колосья, волосами. Прижал и застонал от боли, причиненной движением. 
Она осторожно взяла его за руку, веря и не веря, что пульс бьется, вгляделась в 
глаза, в лицо, на котором нервно подергивались мускулы. 

- Раненому нужен покой, - проговорил начальник медсанбата. 

Верочку увели в отдельную комнату-сторожку. И Гребенников, и старичок Ксенофонт,
 который держался за грудь, шумно глотая воздух, и начальник медсанбата 
уговаривали ее быть спокойной, возвращаться в штаб дивизии. Верочка и слушать 
не хотела. Твердила одно: ни на кого своего Алешку не оставит! Вплоть до того,