Этот голос проплыл мимо и начал удаляться, будто тонул в вязкости 
предрассветного воздуха. 

Кострову ничего не оставалось, как крикнуть. Напрягая дыхание, он подал 
невнятный зов о помощи. То были не слова и не крик, а стон. Хриплый, будто 
исторгнутый из земли. 

- Слушай, кто-то лежит. Притворился, - и произнесший эти слова, засветив 
жужжащим фонариком, грозно добавил: - Кто тут? 

- Я... Это я... По-омо-гии-те... - слабо, на потере голоса, промолвил Костров и 
приподнялся на локте, точно просовывая в темноту голову. 

Человек склонился над ним - огромный и неуклюжий, будто запахивая и совсем 
прикрывая шинелью. Не дотронулся рукою, только сказал своему напарнику, что 
лежит какой-то раненый и надо, мол, позвать санитара, чтобы подобрал и свез в 
медсанбат. 

- Товарищ генерал... - позвал другой, ушедший вперед, и Кострову послышалось, 
что это голос Завьялова. - Генерал Ломов, где вы? Вон немецкий танк, почти 
исправный... Да чего вы там? Раненых на поле много, подберут без нас... 

Ломов переступил через лежащего и зашагал. 

У Кострова будто оборвалось сердце. Он рухнул наземь, зарылся лицом в песок. 
Лежал, терзаемый обидой, гневом и своей беспомощностью. Лежал терпеливо, уже не 
прося о помощи, и никого не звал. Холодел, стыл, мерз телом и духом, скорее, от 
нервного потрясения и одиночества на поле минувшего боя. 

"Генерал Ломов... Товарищ!.." - слышалось ему всю длинную ночь. 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 

Телеграмму приняли из Москвы по аппарату Бодо. Но оказывается, и телеграммы 
могут опаздывать. 

В ней сообщалось: 

"Наблюдаются факты грубого извращения приказа No 227. Вместо насаждения 
подлинной воинской дисциплины и усиления борьбы с действительными паникерами и 
трусами под эту категорию попадают иногда честные и стойкие бойцы и командиры. 
Так, расследованием установлено, что заместитель командующего фронтом генерал 
Ломов П. С. лично отдал приказание капитану Кострову А. Д. и вверенным ему 
бойцам расстрелять немецкую транспортную колонну, в которой находились раненые 
и обмороженные. Несмотря на выполненный приказ и очевидные проявления 
гуманности, капитан Костров властью генерала Ломова был разжалован в рядовые и 
отправлен в штрафную роту. 

Подобные проявления бесчинства допускались Ломовым и ранее неоднократно. 

Распоряжением заместителя Верховного главнокомандующего генерал Ломов П. С., 
как неспособный выполнять обязанности заместителя командующего войсками фронта 
и за факты произвола и бесчинства, допущенные по отношению к военнослужащим 
батальона и его командиру т. Кострову, от должности отстранен. 

Восстановить т. Кострова А. Д. в прежнем звании "капитан" и во всех других 
правах командира, а за подлинно гуманные поступки, поднимающие авторитет 
советского офицера, наградить орденом Красной Звезды..." 

Прочитав телеграмму, Шмелев невольно потянулся за носовым платком и начал 
вытирать глаза. Последнее время Николай Григорьевич все чаще замечал за собой 
эту слабость: стоило ему поволноваться, как на глазам появлялись слезы, 
"Нервишки сдают", - подумал он с сожалением. 

Он позвонил в свою прежнюю дивизию, связался с Гребенниковым и заговорил 
волнуясь: 

- Иван Мартынович, дело есть. Срочно кати ко мне. 

- Но я же шефами занят... Свалилась эта Верочка на мою голову, не знаю, как и 
успокоить, - пожаловался Гребенников. 

- Как раз ее и касается. Получена телеграмма из Москвы, наша докладная сыграла 
роль... Да-да, выиграли, можно сказать, битву. Приезжай - узнаешь, - и повесил 
трубку. 

Штаб дивизии находился поблизости, и Гребенников примчался на "виллисе" очень 
скоро.