"Что такое смерть, и вообще надо ли ее бояться? - подумал Костров, но тут же 
воспротивился этому и возразил себе: - Нет, со смертью свыкаться рано. Мне же 
двадцать третий год, мне пожить надо, жить... увидеть эту жизнь, прежде чем 
уходить из нее. Ну а если снаряд или пуля оборвут эту жизнь? И от меня не будет 
зависеть - война с этим не считается, она убивает неразборчиво..." 

Кострову будто слышался этот собственный голос - голос рассудка. А сердце 
противилось, и Алексей продолжал говорить и спорить сам с собой. 

"Ну а если я все-таки умру? - смирялся на миг Костров. - Ну и что же? Кому-то 
надо умереть. Не ты, так другой. Умереть на поле боя, в борьбе. Это даже 
красиво. Не просто случайно оборвется жизнь, а в борьбе. Нет выше чести отдать 
себя, свою жизнь за дом родной, за Ивановку, за мать, за Верочку... за всех, 
кого я знаю и не знаю... чтоб только им жилось... Эх, какая жалость, что не 
собрался послать письмо своим. Давно ждут, терзаются. Взять бы да написать хоть 
перед атакой домой, матери. Верочке на Урал, и тогда бы легче идти в атаку. 
Впрочем, не поздно будет и потом, после атаки. И почему нужно обязательно 
думать о смерти? Может, и на этот раз повезет?" 

Рассвет все шире заполнял небо. Мать, наверное, сейчас встала - она рано встает 
- вышла на порог крыльца, глядит, пригорюнилась, на дальнюю околицу, за мостом. 


Дорога домой идет через мост. Мост соединяет, и поля, и всю даль с родной 
Ивановкой... А что делает Верочка? Интересно, какая погода теперь на Урале? 
Неужели до сих пор снега метут? Вот бы не следовало ей ходить в метели. Ведь 
замерзнуть может, глупышка, как тот мастер Тюрин, пропахавший заскорузлыми 
ледяными пальцами снег, Нет, она умница, с ней этого не случится, Сообщат ли ей,
 если его, Алексея Кострова, через час-другой подкосит на этих песках вражья 
пуля? Узнают ли мать и Верочка вон о том холме, где будут лежать его кости? 

Безвестны холмы. И безвестны солдаты, которые умирают у их подножия... 

...Атака есть атака. Сотни, тысячи еще предстоит атак. И к боям Кострову не 
привыкать, и не все ли равно, где идти в наступление, в каких рядах и по каким 
пескам. И пусть он числится в штрафниках. Он-то, Костров, честен перед собой, 
перед товарищами, в конце концов, и перед обществом. Пусть Ломова жжет стыд и 
позор. А у него, Кострова, душа нараспашку и чиста. Вот если случится - убьют, 
жалко будет, что самому Кострову не придется увидеть, когда накажут Ломова. А 
надо бы Дожить до того часа. Будет расплата... За все - и за лапти, в которых 
брел из окружения этот Ломов, и за лишние жертвы в дивизии там, в донских 
степях, по вине того же Ломова, и за все бесчинства самодура. Нет, Кострова 
пуля не возьмет, даже и в этом бою. Он будет жить. Он в душе всегда останется 
коммунистом... Он не уступит правду... 

Время размышлений кончилось. Настало время действий. 

Вперед же - в атаку! 

Поначалу немцы почему-то не стреляли, будто заманивали в ловушку своих 
противников. Даже когда бойцы роты подошли к переднему краю и начали с хрустом 
ломать прикладами колья, оплетенные крест-накрест колючей проволокой, и сминать,
 резать, крушить и раскидывать саму проволоку, фашисты встретили этот отчаянный 
порыв лишь нечастой пулеметной стрельбой с флангов. Пришлось залечь, хотя и 
ненадолго. Стрельба велась наугад, скорее для острастки. Пластуны из штрафников 
подкрались к пулеметным гнездам и забросали их гранатами. Наступление, 
замедленное у проволочного заграждения, возобновилось: перекатами, поддерживая 
друг друга огнем, штрафники достигли первой траншеи. Похоже, немцы вовсе не 
ожидали удара на этом песчаном рубеже. Главное сражение велось где-то правее, 
за лесом. Оттуда доносился гул разрывов, дробь пулеметов. А здесь приходилось 
наступать по голой песчаной местности и, возможно, надо будет столкнуться грудь 
с грудью - врукопашную... Пробежав минут десять, то падая, то вставая, Алексей 
Костров ввалился в траншею и по ее извилинам искал прячущихся вражеских солдат. 
Кроме двух-трех, поднявших сразу руки, никого не застал, траншея опустела, 
вероятно, раньше, чем в ней очутились русские. 

Привалясь на миг на размятый край окопа, Костров ладонью вытер пот со лба и 
поглядел вдаль. Там, за лесом, гремела канонада. Темные столбы дыма вырастали 
над деревьями, летели похожие на белые молнии снаряды ракетных установок, 
утюжили землю ползающие взад-вперед танки. Над лесом повисли, кидая бомбы, 
штурмовики. Возможно, там и было направление главного удара. Здесь же первая 
линия траншей, в сущности, взята без боя. Кострову показалось обидным, что не 
довелось пока схлестнуться по-настоящему. Но может, немцы заманивают их вглубь, 
потом возьмут в клещи и перебьют всех. Как бы то ни было, Костров вместе со 
всеми стал продвигаться дальше, беря один за другим голые холмы. Кончились и 
холмы. Бежать становилось труднее. Как и другие, Костров вяз в песке. Песок 
набивался за голенища, песок хрустел на зубах и откуда-то, словно с неба, 
сыпался за ворот гимнастерки. От песка было невмоготу дышать. Песок попадал в 
горло, порошил глаза.