И невдомек ей, что сама она, Наталья, с ее крупными черными глазами, чуть 
вздернутым носом, сочными, резко очерченными губами и правильным овалом лица, и 
впрямь была красива, и сейчас хирурга занимала ее красота. Волновала его... 

Наталья радовалась: в палате весна, из окна виднеется зелень деревьев, пахнет 
цветами. 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 

Алексей Костров, волею злого рока угодивший в штрафную роту, должен был смыть с 
себя этот позор кровью, хотя никакой вины, тем более преступления, за собой не 
видел. Как он ни пытался обжаловать несправедливые действия Ломова, все 
оставалось в силе: и состряпанное генералом сгоряча дело, и сам приговор 
трибунала. 

С него сняли погоны, разжаловав из капитана в рядовые, и он ждал своего часа 
пойти в бой на самом невыгодном и тяжелом участке. Штрафную роту почему-то 
кидали с одного места на другое, хотя в бой и временили бросать, будто нарочно 
оттягивали, заставляли мысленно казнить себя. 

В вечер сегодня снова построили роту и повели бездорожьем навстречу 
вспыхивающим осветительным ракетам и колко пронзающим темноту огнистым 
трассирующим пулям. 

- Куда нас ведут? - спрашивал Костров у идущего вне строя заметно 
прихрамывающего на левую ногу старшего лейтенанта. 

В штрафных ротах полагалось держать агитаторов, кем по штату и числился старший 
лейтенант, и тот ответил с грубоватой небрежностью в голосе: 

- Куда никуда, а смывать черное пятно пора. Все печенки небось самим проело. 

- Согласны, - неопределенно ответил Костров. - Только у одного черное пятно, а 
у другого... 

- Не рассуждать! - прикрикнул впереди идущий взводный командир. 

И Костров принудил себя замолчать, угрюмо насупясь и покусывая от обиды губы. 
Возникшая в первые часы, как попал в штрафную, эта обида терзала его все время, 
отзываясь незатухающей саднящей болью в сердце. 

Костров не мог понять, как могло случиться, что он очутился в штрафной роте, и 
точно так же не мог сжиться с мыслью, что это случилось с ним, что такая участь 
выпала именно ему. Он всегда прочно стоял на ногах, соблюдал достоинство, 
почитая это личной честью, за время службы в армии, в сущности, не только не 
имел ни одного взыскания, но и, помнится, ни одного серьезного упрека. Больше 
того, он сам был носителем непорушной требовательности к себе, ревностным 
исполнителем воли других, старших товарищей, как и своей собственной. В нем 
жило отнюдь не рабское повиновение, которое держится на страхе либо на 
унизительном пресмыкании перед старшими, перед начальством, - нет, это было не 
в натуре Кострова. 

И вновь, как наяву, всплыла перед глазами Кострова ползущая, занесенная метелью 
транспортная колонна из нескольких машин, блуждающая по нашим тылам. Колонну 
нужно обстрелять. Короче говоря, уничтожить. Так приказал генерал Ломов. 
Приказал в пылу гнева, скорее потому, что кто-то его самого обстрелял, нагнал 
на него страху. Может, этот случайный выстрел понудил генерала рассвирепеть и 
дать приказ смести подчистую всю колонну. Ведь когда подъехали близко, после 
первых предупредительных выстрелов колонна встала, немцы суматошно поспрыгивали,
 кинулись врассыпную. Тех, кто пытался бежать, настигли пули, остальные 
побросали оружие. Подошли к машинам, крытым брезентами, заглянули внутрь: в 
кузовах стонали раненые, обмотанные старыми, пахнущим йодом и кровью бинтами, 
лежали с почерневшими руками и лицами обмороженные... 

И припомнил Костров последнюю встречу и разговор с Ломовым в Черткове. Каких 
только слов не говорил ему генерал: "Я же приказал уничтожить!.. Как 
разбежались? Какие раненые и обмороженные?" - "Но товарищ генерал... - пытался 
оправдаться Костров, - я же сам видел... Мы же стреляли в тех, кто убегал..." 
Ломов резко оборвал капитана: "Ты что же, в белых перчатках по войне пройти 
хочешь? Щи лаптями тебе хлебать, а не батальоном командовать!" И тогда Костров 
сорвался. Он припомнил ему сорок первый год, смоленский лес и старичка в драной 
шинели и лаптях... 

Лежало ли в основе приказа Ломова чувство справедливости, говоря языком юристов,
 законности? Не было ли это личной местью? А может, так и должно быть. Они же 
обстреляли машину Ломова, вызвездили переднее оконце и в отместку должны нести 
расплату... А как бы поступили фашисты в таком случае с нами? Кому-кому, а 
Кострову, узнавшему превратности войны, известно, как жестоки и бесчеловечны 
оккупанты. Окажись сам Костров в такой же колонне, нетрудно предугадать, как бы