И Наталья опять лежала неподвижно, поглядывая на печь, понимая, что нынешняя 
ночь - самая трудная для нее и что если она переживет ее, то дальше будет легче.
 И ей подумалось, что если опять покажутся закрашенные цветы на печи и 
порхающие попугайчики, то она преодолеет свою болезнь, начнет поправляться. Это 
было именно так, ошибиться Наталья не могла - она переживала кризис. 

Потом память перенесла ее в пылающий город. Она явственно услышала пулеметный 
перестук, гул канонады, громогласные выкрики, доходящие до площадной ругани... 

Наталья стала рассуждать про себя: "Что же со мной там было? Временами казалось,
 что куда-то проваливаюсь и вместе с памятью ухожу в небытие. Потом снова 
прояснение... Вижу в развалинах ребят, раненых, враскид лежащих и карабкающихся 
к стене, на подоконник, в проломы, чтобы стрелять, сражаться до последних сил. 
И что их так сплотило? Страх перед опасностью? Стремление жить? Не выжить, нет. 
Это слово для них неведомо, оно какое-то низменное, ползучее... Иных - таких 
тоже встречала преследовал животный страх, и думали они об одном: только бы 
выжить. Это и определяет сущность поступка таких людишек. Выжить любой ценой, 
безразлично какой. Даже ценой предательства. Мои же парни - и Василек, и 
верзила, что предлагал мне руку (наверное, он мог бы быть хорошим семьянином), 
- все они были ранены. Но никто из них не пал духом, не снизошел до животного 
инстинкта самосохранения. Лишь бы выжить... О, как я не люблю этого слова, 
ненавижу!.." 

Совсем нежданно для Натальи рассвело. Она посмотрела на проглядно выступившую 
печь, на желтые и красные цветы. Напрягая зрение, старалась различить и 
цветастых попугайчиков, но они еще прятались под слоем побелки. 

И Наталья вдруг сказала себе - радостно и уверенно, побуждаемая интуицией: 
"Буду я жить, буду! Везет бабе; и всегда будет везти... Нужно только бороться, 
не расслаблять воли. Жить я буду!" 

И опять принялась Наталья размышлять о матери, но этим она сейчас невольно 
причиняла себе другую боль. Мать ушла. Ушла с тем моряком. И быть может, 
Наталья никогда больше не увидит ни свою мать, ни этого моряка, бессердечного, 
как пираты... Думать об этом было невыносимо тяжело, но мысли исподволь 
навертывались, и если она продолжала думать, то только потому, что не выходила 
из памяти та настоящая мать, которая дала ей жизнь, на руках нянчила ее, 
ласкала... 

Так проходило время у Натальи. Дни сбивались в недели, месяцы... И Наталья все 
чаще думала, беспокоясь: 

"Почему из дома нет весточек? Что с папой? Почему молчит, не отвечает на ее, 
хотя бы и краткую, записку с адресом полевой почты госпиталя? Уж не случилось 
ли чего - ведь у него еще и до войны сердце шалило, все жаловался. А может, не 
пишет по причине того, что враг подошел близко к нашей местности. Ведь 
наполовину занят Воронеж, и, если прикинуть, от Грязей совсем близко... 
Неприятельские самолеты, сказывают, залетают в глубь страны и бомбят... Уж не 
подался ли папа в эвакуацию? Молчит, и его молчание терзает мне душу... И Верка 
тоже хороша. Могла бы хоть короткую весточку черкнуть. Ну, занята, ну, работа 
тяжелейшая в тылу, да еще на оборонном заводе, а ведь могла бы урвать минутку 
для письма. Хотя, правда, и я виновата, не тешила ни ее, ни отца письмами, 
совсем редко писала. Из госпиталя только и удосужилась обоим вкратце написать. 
Так что винить некого. А все-таки где вы, папа и Верочка, я никогда о вас не 
забываю, мои родные..." 

Тянулось время... 

Наталья размышляла: 

"...Сегодня навестил палату мой спаситель - хирург, в тюбетейке и с бородкой 
двумя концами вразлет, как у ласточки хвост. Смешно на него глядеть со стороны. 
Впервые заулыбался, глядя на меня, а когда он улыбается, показывает ровень 
белых зубов, они у него красивые, перламутрово-белые. И глаза у него добрые, 
думающие. Улыбается мне, а я возьми да спроси: "Что вы, хирург, нашли во мне 
смешного?" Он протягивает мне руку и говорит: "Давайте знакомиться, меня зовут 
Романом Семенычем". "А меня - Клокова", - отвечаю. "То, что вы Клокова, я знаю 
по истории болезни. А как вас величать?" Я застеснялась, не найдясь что 
ответить, мое смущение хирург рассеял: "Буду звать вас свет-Наталья". "Почему 
свет-Наталья? Вроде бы и на лицо-то я темная", - смеюсь. Усмехнулся и хирург. 
Помедлив, он проговорил: "Сильный вы человек. Двужильная женщина". "Что сильная 
- вам виднее, хотя мне казалось, что женщина всегда принадлежала к слабому полу.
 Но почему двужильная?" - спрашиваю. Он прервал разговор. После обхода зашел 
снова в палату, пощупал мой пульс, похлопал меня шутейно по щеке, улыбнулся: 
"Скажу потом, почему я вас считаю двужильной", - и удалился, пожелав скорее 
поправляться... Для меня его слова - загадка. Возможно, две жизни во мне, 
потому что я была на грани смерти и вернулась к жизни. Второй жизни. Наверное, 
при случае все узнаю. Скажет. Должен сказать. А почему улыбается как-то лукаво, 
притягательно?.."