упрятать в кобуру пистолет, нет, лишь слегка только приподнял его, угрожающе 
сверкая глянцем металла, и глядит, глядит немигающе строгими глазами. В них - 
ни страха, ни жалости к нему, румыну: они строгие и осуждающие. Казалось, в 
этих глазах будто сверлящий огонь, готовый испепелить. А может, это показалось 
румыну? И почему должны испепелить? Ах да, разбой, война... Напал не он, 
русский, а немцы, заодно с ними и румыны затеяли разбой против России. Заглянув 
в эти строгие глаза, румынский солдат сейчас мысленно увидел самого себя. 
Увидел не в замасленной куртке бухарестского слесаря, кем он был раньше, а в 
шинели, в каске и обвешанным оружием, увидел руки не в заводских мозолях, а в 
гари и пропахшие порохом, увидел эти руки в крови... 

- Разбой... - прошептал, морщась, румын, что значило на его, румынском, языке - 
война. 

Мелкая дрожь охватила румына. Дрожали руки, колени. Он дрожал за свою жизнь, 
которая может оборваться, если он замешкается, не опередит. Но опередить было 
трудно: русский держит пистолет, слегка пошевеливает им, будто дразня своего 
противника возможной смертью. А у румына - винтовка, длинноствольная, неуклюжая 
и вдобавок старая. Немцы не всегда снабжали румынских солдат добротным оружием, 
и приходилось довольствоваться винтовками старого образца. 

И кто виноват во всем этом? Кто? Зачем он пошел разбоем на русскую землю, зачем 
убивал и грабил? Зачем раззлобил вот его, своего противника, в сущности, 
наверное, доброго человека, как и все русские... И даже если бы румынский 
солдат сейчас опередил и убил русского, правда все равно осталась бы на стороне 
русского. Правда выше смерти человека, даже если этот человек умер за нее. 

И тут румын почувствовал, что слабеет, что не хватает сил поднять 
длинноствольную винтовку и выстрелить. Цепенящая неподвижность сковала руки, 
дрожали в коленях ноги, и - казалось ему - дрожала под ним сама земля... 

Участилась ближняя стрельба, и в душе румына появилась злость. Злость не к 
противнику, а, скорее, к этому безумству и ненужности сопротивления. Он 
негодовал на себя, проклинал сейчас тот день, когда вместе с толпою солдат в 
длиннополых желтовато-зеленого цвета шинелях пошел на войну, которая стала вот 
таким кровавым месивом. И ему хочется уйти от этого вихря огня, сбежать, 
укрыться от собственной смерти. Русский не простит ему. И наказанием может быть 
только пуля, которая уложит его... 

Русский майор оглянулся: там у моста вовсю кипела бойня. И в этот миг румын, 
сам того не сознавая, ошалело подскочил сбоку к майору и не ударил, нет, а 
схватил его за правую руку и в ярости испуга и самозащиты стал ее заламывать, 
потом схватился за другую, левую. Русский майор вывернулся и ударил его 
рукояткой пистолета. Удар пришелся по переносице. Румын, падая, не выпускал 
левую руку майора. И вдруг истошно закричал, отлетел в сторону вместе с рукой, 
которая оказалась не живой, а резиновой. Румына обуял смертельный испуг. Черная,
 неживая рука подпрыгнула. Вблизи от нее лежал теперь румын в каком-то немом 
оцепенении, жмурясь и видя перед собой только эту отлетевшую черную руку. Он 
знал, что русский, который оглушил его рукояткой и отшвырнул от себя правой 
рукой, был сильнее его, и ждал своей роковой участи... 

Русский майор не пристрелил его, хотя и мог бы - первым на него напавший румын 
того заслуживал. И даже больше: не дотронулся до лежащего неприятеля. Майор 
бросился доколачивать своих врагов. Румын остался лежать на земле, и рядом с 
ним лежала черная рука. 

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я 

ГЛАВА ПЕРВАЯ 

Рано утром вышли на границу, и все здесь было в диковину, казалось каким-то 
особенно важным, даже торжественным: и этот долгий низинный луг, поросший 
застоялой травою, среди которой торчали высокие и костлявые стебли багульника с 
золотисто-пахучими цветами, и вон те ершисто вздыбленные против ветра, зябкие 
кусты краснотала, и стена зеленого камыша, сквозь которую проглядывала холодная 
гладь реки... 

Диковатая на вид, совсем не ухоженная земля, а люди, пришедшие сюда, испытывали 
радость жданой встречи. Поспрыгивали с кузовов автомашин солдаты, вышел из 
кабины и майор Костров. 

- Дошли! Вот и граница! - в сильном возбуждении проговорил он и снял пилотку, 
словно желая отдать поклон. 

Костров смотрел на усталую и местами полеглую траву. И ему, как, наверное, и 
товарищам, думалось: сколько же дорог и высот пришлось пройти, проползти на 
животе, на коленях, чтобы окоротить войну и вернуться вот сюда, на 
государственную границу! 

Святость минут была столь значительна, что какое-то время все стояли молча,