Подъезжая к реке, майор Костров еще издалека увидел ужасное зрелище суматохи 
бегства. Тонули в мутных водах Прута неуклюжие, с раззявленными жерлами 
неприятельские гаубицы, серые орудия на конной тяге, автомашины, груженные 
ящиками и плетеными корзинами, полными нерасстрелянных снарядов и мин, тонули и 
сами немцы при полной амуниции. 

А что творилось на переправах! Железные фермы моста прогибались дугою и, как 
яичная скорлупа, лопались, не выдерживая сгрудившихся танков и 
бронетранспортеров; если какой-либо танк случаем задерживался на мосту глох 
мотор, срывалась перебитая гусеница, - сзади идущий танк лобовой бронею с 
налету бил замешкавшуюся махину, сваливая ее в реку, которая будто вспухала, 
принимая в свои объятия упавшую тяжелую глыбину. Но и на танк, ударивший без 
разбору и нещадно, позади напирали другие танки, разворачивали его, чуть не 
скидывая в воду. И со стороны Кострову казалось: уже не люди, а танки ведут меж 
собой потасовку. 

Паромные наплывные переправы, и без того шаткие и легкие, кунались, уходили в 
воду под тяжестью плотной оравы бегущих солдат, которые неразборчиво и очумело 
прыгали с берега, погружались по колено, по грудь, старались плыть. Некоторые, 
уже совсем выбившиеся из сил, тщетно хватались за торчащие из воды ящики и, 
отяжелевшие, уже без воплей отчаяния навсегда исчезали в пучине. 

Костров вдруг увидел, как к одному, расположенному близ основной переправы 
деревянному мосту хлынула толпа солдат. Шинели немецкого мышиного цвета 
перемежались с желтовато-зелеными, румынскими. 

Там и тут шла отчаянная борьба за переправы. Наши войска, обложив с двух сторон 
горловину переправ, все туже сжимали ее, не давая пехоте перейти на тот берег. 
И если некоторым танкам и группам неприятельских солдат все же удавалось 
выбраться на западный берег, тут доколачивали их отсечным огнем из пулеметов, и 
по танкам били снарядами советская артиллерия и низко летающие штурмовики. 

Увлекая за собой бойцов, майор Костров бросился к деревянному мосту наперерез 
вражеским солдатам, чтобы задержать их и не дать перебежать на тот берег. В 
сумятице схватки майор и не заметил, как расстрелял последний запасной диск из 
автомата, отбросил его прочь, выхватил из кобуры пистолет, угрозой расстрела 
принуждая неприятеля сдаваться. Румыны повиновались, поднимая руки, и так 
стояли, ожидая своей участи. И лишь некоторые, беспорядочно отстреливаясь, 
бежали очертя голову. 

Немцы, те бились отчаянно, стреляли без разбору теперь уже не только по 
советским воинам, но и по тем румынам, которые поднимали руки, отказываясь 
воевать. 

Схватка перешла врукопашную, и дрались чем попало - прикладами карабинов и 
автоматов, малыми саперными лопатами. Сходились вплотную, душили друг друга 
руками, сваливали с ног: жить не жить... И не разобрать, где свои, а где чужие. 


Солдаты Кострова оттеснили немцев от моста к самой воде. Майор, чуть поотстав, 
на ходу перезаряжая пистолет, не заметил сразу двух крадущихся к нему - немца и 
другого, сзади, шагах в десяти, румына. Костров, столкнувшись с немцем, увидел 
на его белобрысом, в капельках пота лице лютую ярость. Какое-то мгновение немец,
 судя по серебряным нашивкам на мундире, офицер, и русский майор помедлили. 
Словно почуяв жуткость кончины, немец кинулся прочь, затем вмиг обернулся, чуть 
задержавшись, и с руки дал очередь из плоского темного автомата. Пули прошли 
мимо, ужалив слух смертельным посвистом, но майор Костров ответно выстрелил, 
истратив на немецкого офицера единственный патрон. Хватаясь за окровавленную 
грудь и крича истошно, немец свалился в предсмертной судороге. Ужас корчащегося 
немца, похоже, вмиг запечатлели глаза румына, который в растерянной жалости 
сник, поняв, что, не останови русского, подобное случится и с ним. 

Костров, однако, опустил дымящийся пистолет и медлил, глядя на румына. И какими 
же долгими показались эти доли минуты! Воистину, смерть на войне ждешь все 
время, всю пору, а настигает она в одно мгновение, и в голове румына стучало 
одно-единственное слово: "Смерть, смерть..." 

Но русский майор медлил, будто нарочно оттягивая это мгновение, и смотрел, 
смотрел на него, на румына, на своего неприятеля, с которым столкнулся с глазу 
на глаз в последней борьбе и в последний миг. Костров не хотел убивать. У него, 
русского майора, было явное превосходство перед противником: ловкое оружие - 
пистолет, и достаточно приподнять руку и выстрелить, как неприятель свалится, 
пронзенный пулей, а тому, румыну, вооруженному винтовкой, надо направить 
длинный ствол, прицелиться и только тогда выстрелить. Как же, в сущности, мало 
отпущено времени на то, чтобы привести винтовку к бою и убить ею неприятеля! 

Костров медлил, зная, что первый выстрел все равно принадлежит ему. А может, и 
по другой причине? Он понимал преимущество своей армии: неприятельские войска 
разгромлены, осталось добить вот этих, хлынувших на переправы, и это понимал и 
румын... Но что же не стреляет майор, чего он медлит, даже как будто намерен