- Начальников нашего рейха, самого фюрера. Хотели разбежаться в этой колеснице, 
и нас увлекли... А духу не хватило, колесница забуксовала, и вот... - не кончив 
говорить, Адам продолжал орудовать лопатой. 

Насупился Паулюс, не взял у адъютанта лопату, чтобы самому покопать, и, ни 
слова больше не говоря, ушел к себе в комнату. 

Не раздеваясь, заходил по комнате, приговаривал: "Ишь ты, колесница... 
наездники... Это я, значит, заодно с фюрером наездник?.." Но чей-то чужой голос 
перебил фельдмаршала: "А кто же, по-вашему, наездник? Кто затеял кампанию и 
погнал армию на войну? Вы, фельдмаршал, вы, и никуда вам не деться от 
праведного суда. Не избежать кары!" 

Праведного суда, кары - этого больше всего сейчас боялся Паулюс. В который раз 
припомнилась нервная по своей спешности работа в Цосеене, в бункере 
генерального штаба сухопутных войск; там в довоенную пору он, Фридрих Паулюс, 
восходящая звезда генерального штаба, по личному заданию фюрера делал вот этой 
своей рукой первые наброски плана нападения. Фельдмаршалу и по сей день 
мерещилась обширная карта завоевания России, и на ней коричневым цветом 
собственной рукой начерченные захватистые, как крабьи клешни, стрелы ударов - 
они раздваивали, рассекали огромные территории, подобно слоеному пирогу, как 
любил выражаться среди своих единомышленников Гитлер. 

И тотчас фельдмаршал подумал о другом: а что, если эта карта с коричневыми 
стрелами, некогда развешанная на стенах кабинетов у фюрера, у начальника 
генштаба, попадет в руки советского командования и оно не только посмеется над 
ней, но и приложит ее в качестве вещественного доказательства личных 
преступлений фельдмаршала? 

Карт и планов русской кампании оказалось для Паулюса недостаточно. Захотелось 
самому колесить полями войны, захватывать территории. "Зачем я настоял перед 
фюрером поехать на Восточный фронт? Сидел бы себе в Париже, занимал особняк в 
Булонском лесу, куда меня судьба поначалу забросила, или, в крайнем случае, в 
штабе Цоссена. Нет же, тщеславие толкало в пучину войны. Власть демона попутала.
.." 

Вновь припомнились Паулюсу обширные территории, которые он не мог одолеть ни со 
своей армией, ни поездом, в котором везли его, уже пленного. И простая, как 
сама истина, мысль пришла ему на ум: "Россию нельзя пропахать плугом войны. Она 
поглотит армии вторжения". 

Только теперь, глядя как бы со стороны на недавнее прошлое, когда мысли прочно 
отстоялись, Паулюс мог по-настоящему оценить свои поступки и находил их 
бессмысленными, не продиктованными здравым рассудком: ведь это по его личной 
вине и по вине начальника штаба армии Шмидта погибло столько немецких солдат и 
офицеров - подсчету не поддается! Погибло от русских пуль, от голода и болезней.
 Какой кошмар!.. 

Но стоило было ему, Паулюсу, принять капитуляцию еще тогда, в лютом январе, как 
десятки тысяч сограждан были бы избавлены от гибели. Этого не случилось. У него 
просто не хватило мужества пойти на почетную капитуляцию, предложенную 
советским командованием. И не вина русских, что эти десятки тысяч немцев в 
мундирах стали напрасными жертвами, что остатки войск - тысячи и тысячи! - 
брели вразброд по заснеженной степи, умирали от голода и на морозе... А сколько 
он, командующий, причинил бед и страданий русским?.. Горы трупов, плач вдов и 
сирот... Развалины города... "О, боже, зачем это все?" - хватаясь за голову, 
терзался Паулюс. 

И если раньше смутно, то теперь во всей полноте он начал сознавать свои грехи и 
раскаиваться. Зачем брал ответственность на себя, выполняя волю и приказы 
Гитлера и генерального штаба держаться до конца? Зачем? Ради личного престижа 
или, скорее всего, ради честолюбивых притязаний? Ему внушали, что так 
повелевает долг чести и традиции немецкого воинства, он же внушал повиновение 
своим подчиненным. 

Паулюс чувствовал себя разбитым, все в нем было воспалено, ныло, саднило. По 
нескольку раз на день он вызывал врача, и человек в белом халате, русская 
женщина спешила ему на помощь. Не будь ее, наверное, не выдержало бы сердце и 
давно бы ушел в потусторонний мир. Он и сейчас, ощутив, как сердце защемило, 
бьется прерывистыми толчками, будто готово разорваться, позвал врача, и скоро 
пришла немолодая женщина в белом халате. 

С усталой и принужденной улыбкой на лице (Адам говорил, что у нее погиб на 
фронте муж, кормилец двух детей) она спросила, как себя чувствует фельдмаршал, 
и Паулюс, глядя на нее участливо, проговорил свое: 

- В войну больше всего страдают женщины, не правда ли? 

- Конечно, конечно. Всем достается, - ответила она спокойно, будто уже 
претерпелась к личному несчастью. - Теперь и немецким женщинам придется