Альдо смерил его презрительным взглядом и ответил: 

- Я не бадольянец. Я коммунист, гарибальдиец! А вот вы!.. - Он не договорил, 
офицер перчаткой заткнул ему рот. 

Из-под каменной арки вышел папаша Альчиде Черви. Оказывается, старик даже и в 
беде позаботился о домашнем хозяйстве, успел выпустить из хлева мычащих коров. 

- Чего же они-то будут страдать? Коровы - божественны, - ворчал старик. Он 
подошел к жене, старой, убитой горем Дженовеффе, которую поддерживали под локти 
невестки. Увидев мужа, старуха запричитала: 

- Ах, ах, пресвятая дева... И тебя тоже?! 

- Не горюй, мать. Ну, не надо горевать! - уже настойчиво успокаивал старый 
Альчиде. - По крайней мере, ты будешь знать, что я с детьми... Я пойду вместе с 
ними... 

Папаша Черви зашагал к громадной, пыхтящей черной вонючей соляркой военной 
машине. Медленно, не выдавая своего смятения, поднялся на приступку. 

Одного за другим вталкивали в машину братьев. 

Заметив на Бусыгине одежду, порванную и обожженную так, что виднелась голая 
спина, папаша Альчиде снял с себя табарро и, прикрыв этим плащом его 
кровоточащие плечи, присел на скамейку напротив, чтобы видеть всех сыновей. 

Рыдали женщины на дороге, метались их тени в отблесках пламени. Рыдали все 
сбежавшиеся на пожар жители ближних домов, но ничего этого не слышали увозимые 
невесть куда братья Черви, их отец и Бусыгин. 

__________ 

Спустя месяц, 28 декабря 1943 года, у стены на стрелковом полигоне в Реджо 
Эмилии фашисты расстреляли семерых братьев Черви. 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 

Второй год в плену фельдмаршал Паулюс истязал себя сомнениями и все еще стоял 
на перепутье. 

За глухим забором лагеря бушевали страсти: одни генералы - откровенно 
нацистского толка, упрямые в своем фанатизме - противились всему, что 
советовали и предлагали им собратья по несчастью, не хотели вступать в 
какие-либо организации или комитеты, чтобы оказать коллективное сопротивление 
Гитлеру, и требовали воздерживаться. Словно пребывая в безвоздушном 
пространстве, а не в плену, они не меняли своих прежних убеждений, которые в 
головах у них будто окостенели. Другие генералы и офицеры - их в лагере 
окрестили черепахами - были неподвижны, пассивны. Эти убивали время за игрою в 
карты, темой разговора было для них "доброе старое время", вспоминали они свои 
похождения в оккупированных странах и городах, предавались мечтаниям о былых 
прихотях и разгулах в казино, в публичных домах... Сейчас же, за стеною лагеря, 
они довольствовались тем, что много спали и слонялись без дела, коротая время в 
лености. 

Третьи... Ох уж эти третьи - носятся, жужжат, как осы, досаждают и жалят - 
отбоя от них нет. Не однажды за день со стуком и без стука вламываются они в 
комнату Паулюса и задают один и тот же докучливый вопрос: 

- Господин фельдмаршал, одумались?.. 

- Решайте, пока совсем не упущено время, - начал как-то с места в карьер 
генерал фон Ленски. 

Паулюс медлил, только тень скользила по его лицу. Скупая, ничего не значащая 
тень. 

- Завтра будет поздно, - подхватил другой, генерал фон Латтман. 

Паулюс поднял на него вопрошающие глаза: "Что же будет завтра?" угадывалось в 
настороженном взгляде этих глаз. 

- Завтра фельдмаршал сядет вместе с главными военными преступниками, - 
запальчиво вмешался генерал фон Зейдлиц, - вместе с Гитлером, Герингом, 
Геббельсом, Риббентропом, со всей сворой генералов, затеявших разбойную войну, 
на скамью подсудимых... И судить будут народы, страны, континенты... - кончил 
темпераментный генерал. 

Фельдмаршал Паулюс поерзал на стуле и ничего не ответил. Будто что-то еще