"Как же тебе удалось дезертировать?" - спрашиваю однажды. Он взглянул на меня 
пожирающими глазами, бросился с кулаками драться. Побил. Все кричал: "Да, Цыба 
дезертир, сбежал из армии. Кому пойдешь жаловаться? Кому?.. Во время бегства 
русских я бросил армию. На чердаке у чужих людей переждал... Неделю лежал, 
высыхая от голода... Вот тебе мои факты. Иди жалуйся - кому? Да я тебя в 
порошок сотру, если пикнешь этим паразитам... партизанам. Я их сам буду 
вылавливать, как мелкую тварь". 

Я слушала наглые признания Цыбы, и все во мне переворачивалось, кипело... 
Собрала-я монатки, дочку на руки - и покинула дом родной. Ушла в деревню к 
дальней родственнице. Увела и маму... С горем пополам так и жили, ожидаючи вас..
. Пришла Червона Армия, я первым делом домой, застаю этого Цыбу в квартире. 
Сидит бледный, как полотно. Бутылка сивухи перед ним. Как увидел меня, умолять 
начал, в ноги кланяться. "Забудем прошлое, говорит. - Я же пошутил тогда и 
насчет дезертирства выдумал, и портрет Гитлера повесил зря... Сжег я его после, 
как есть, на костре. Собственноручно. Не выдавай, муж я тебе был и остаюсь 
таковым". 

Мучили меня сомнения, - передохнув, продолжала Кира, - и по сю пору покоя не 
дают. Не ведаю, как же быть? Рассудите, вы войну справно прошли, вкусили и 
горюшка и справедливостей... 

- Какой я могу совет дать? Муж все-таки, - пытался рассудить Костров. - 
Скошенная трава вырастает. Человек после ран идет на поправку. А когда рана 
наносит душевную травму - от нее не избавиться. Будет саднить всю жизнь. С 
вражиной жить - все равно что змею пригревать на груди. Не уживешься... Укусит 
в подходящий момент. Вот и судите сами. 

Ушел Костров, оставив ее наедине со своими думами. И вернулся со службы поздно. 
Прилег, не раздеваясь. Думал, радуясь: в доме улеглось. Тишина и покой... 

И будто вспугнул эту радость: за перегородкой завелся крупный разговор. Один из 
многих... 

- Ты меня не пугай. Я тертый калач, - слышался надрывный, сиплый голос Цыбы. 

- А я и не собираюсь никого пугать. Но есть же справедливость на свете, - 
отвечала Кира. 

- Зачем она понадобилась, справедливость эта? 

- Чтобы тебя наказать, - не сдавалась Кира. 

- За что? За какую провинность? 

- За твое дезертирство. 

- В чем оно выражалось? - спрашивал Цыба уже озлобленно. 

- Вчера сапоги фашистам лизал, а теперь... Овечкой прикинулся. Я тебя выведу на 
чистую воду... Органам заявлю! - запальчиво кричала Кира. Ублюдок, негодная 
тварь! 

- Молчать! - завопил Цыба. - Если я еще услышу оскорбление - задушу! 

Минуту-другую комната дышала молчанием. И вдруг разразилась грохотом падающего 
стула, хрустом стекла, женскими душераздирающими криками. Огнем запылало внутри 
у Кострова, железом налилось тело. Рука - единственная рука - как свинчатка. Не 
помня себя, рванулся он в комнату, увидел Цыбу, душившего обеими руками жену. 

- Встать! - гаркнул Костров. 

Цыба вмиг отнял руки, выпятив голый живот. Глаза его бешено ерзали. 

- Ты - тварь поганая! Сколько будешь издеваться над женщиной? Мерзавец, 
бан-ди-и-ит! - не своим голосом исступленно крикнул Костров и схватил Цыбу, 
вобрав в руку его мягкий живот и подняв самого на воздух. Он хотел было 
выбросить Цыбу в окно, продавив раму, но, не выпуская мешковатое, хрипящее тело,
 выволок его в большую комнату и бросил на пол. 

Костров почувствовал себя страшно усталым, от нервного перенапряжения 
подрагивали колени. И как ни хотелось уняться, расслабиться, колени дрожали 
непослушно, помимо воли. 

- Дайте ему одежду, - сказал Костров и вынул из кобуры пистолет. Собирайся в 
комендатуру. Посмеешь бежать - пулю всажу! - постучал рукояткой о стол. 

Совладав с собой, Цыба кое-как напялил штаны, ватник, оробело и пришибленно 
поплелся из дома, ставшего для него навсегда закрытым и чужим.