воего намерения.
      Немецкие войска стремительно продвигались в направлении Киева. Наш полк, 
как и другие авиачасти, вынужден был отходить на восток вдоль моря. Мы 
отступали, конечно, под прикрытием наземных войск, всеми силами помогая 
пехотинцам сдерживать гитлеровские полчища.
      После Котовска полк всего на день задержался на аэродроме у Фрунзевки. 
Отсюда мы сделали несколько вылетов на штурмовку и сразу же перебазировались в 
Березовку. Здесь летное поле находилось у самой дороги.
      Пока мы стояли вблизи наших границ, почти не видели беженцев, отступающих 
солдат рассеянных частей. А у этой дороги…
      Медленно продвигаются повозки, запряженные лошадьми, волами. На них 
навалена домашняя утварь, сидят старики, женщины, дети, измученные, опаленные 
солнцем, серые от пыли. Ктото натянул над собой «цыганский» шатер, и из него 
выглядывают ребячьи лица. Стада коров, овец, лошадей, перемешиваясь, 
разбегаются по дороге. Пыль движется тучей, окутывает все. Тракторы тащат по 
тричетыре комбайна. Гудят, безнадежно требуют проезда автомашины.
      Стоим, углубившись в лесополосу, чтобы не так обдавало пылью, и смотрим 
на эту печальную реку. Да, мы, наша армия, не смогли сдержать натиск врага. И 
мы, как и эти люди, отступаем в надежде на подкрепление, на свежие силы.
      Идут бойцы, раненые и здоровые, в ботинках и обмотках, в потных 
гимнастерках, некоторые с котелком на ремне и без винтовки. Скатки шинелей 
кажутся им грузом. За плечами тощий вещевой мешок, в кармане или за обмоткой 
ложка.
      Мы подступили к ним ближе, заговорили:
      — Почему без оружия?
      — Нет оружия.
      — Как так?
      — Не выдали. Говорят, не хватает.
      Горько слышать и видеть все это.
      Вспоминаются страницы «Войны и мира», фильмы о гражданской войне. И 
приходят мысли о большом терпении народа, о могучей силе нашей страны, которая 
еще не всколыхнулась вся, не вздыбилась от ярости.
      
    Пусть ярость благородная
    Вскипает, как волна,
    Идет война народная,
    Священная война.
      
      Напев этой песни словно слышится в гуле, который стоит над пыльной 
дорогой.
      — Ракета!
      От КП взлетела одна, другая ракета. Мы бежим сколько есть сил к машинам. 
За деревьями дробится огненнокрасный диск заходящего солнца. А может быть, там 
чтото горит.
      Несколько МИГов поднимаются в воздух и сразу же ввязываются в бой.
      Вокруг «юнкерсов» вьется целая стая «мессершмиттов». К «юнкерсам» 
пробиться трудно, но любой ценой надо.
      Селиверстов полез напролом к ведущему группы «юнкерсов». На него 
навалились два «мессершмитта». Из наших никто не успел поддержать его: 
преследуем уходящую группу. Оглядываюсь и вижу: самолет Селиверстова уже тащит 
за собой черный шлейф дыма. Вот выбросился летчик, и МИГ продолжает свой 
последний полет без человека. Пламя его взрыва на земле сливается с кровавым 
закатом.
      Внимательно смотрим на спасенную дорогу. На ней как раз появилась большая 
колонна наших войск. Машины, разваливая копны хлеба, обгоняют орудия на конной 
тяге. У бойцов за плечами винтовки, все в касках. Хочется смотреть на них, 
почувствовать их силу и уверенность. Это так необходимо душе.
      Селиверстов возвратился в полк на колхозной автомашине. По его виду мы 
поняли, что если бы он задержался в самолете еще хотя бы на минуту, то, 
возможно, и не остался бы в живых.
      Друзья сразу же окружили Селиверстова и начали над ним подтрунивать. Один 
из летчиков оттягивал покоробившуюся от огня полу реглана, второй предлагал 
поменяться сапогами.
      — Теперь походишь за командиром БАО, — под общий смех заметил Фигичев. — 
Прежде чем чтолибо выдать или заменить, он тебе прочтет несколько лекций о 
сроках носки обмундирования.
      На следующее утро, едва мы сели завтракать, послышался гул моторов.
      — Наши! Пошли на бомбежку, — сказал Матвеев, указав на появившуюся в небе 
группу самолетов.
      Я взглянул в ту сторону: с востока к аэродрому приближались «хейнкели».
      — Это немцы! — крикнул я и кинулся к самолету. Моя машина стояла на самом 
краю аэродрома. Пока добежал до нее, несколько раз упал, запутавшись ногами в 
густой гречихе.
      Когда схватил лежавший под крылом парашют, услышал свист падающих бомб. 
Инстинктивно прижался к фюзеляжу, словно он мог защитить меня от осколков.
      Несколько взрывов качнули землю, и в воздухе снова повис гул «хейнкелей». 
Они делали второй заход.
      — Чувашкин! — звал я техника. — Убирай маскировку!
      Никого. Я успел отбросить несколько больших веток. А вот и бомбы…
      Они легли около моего самолета. Я слышал, как самая близкая ко мне 
ударилась о землю.
      И на этот раз мое счастье, моя судьба таились гдето в тех огромных 
железных болванках, которые упали в землю и остались там.
      Бомбы не взорвались. Они заставили меня поверить в то, что я сильнее 
самого страшного оружия, что я пройду все испытания. В те минуты тишины после 
налета я подумал об этом проще: никогда не буду прятаться от врага и останусь 
жив. С точки зрения военной такой вывод был безрассудством, но он пришел ко мне.

      Много бомб насыпали немцы на наш аэродром, но мы отделались, как 
говорится, и