возможность организованного, управляемого группового воздушного боя.
      – Да, мы допускаем возможность первой атаки, производимой большой группой 
самолётов, – говорили они. – Но после этого бой обязательно примет форму 
отдельных схваток, разобьётся на отдельные очаги, где каждый лётчик станет 
действовать самостоятельно.
      Дебаты и споры возникали у нас обычно по вечерам, когда после боевого дня 
эскадрилья располагалась на отдых. Лёжа гденибудь на сеновале или под копной 
только что сжатого хлеба, мы горячо обсуждали проведённые за день бои, 
старались доискаться правильных выводов. Греха таить нечего: приученные в дни 
мирной учёбы к несколько иным принципам боя, мы действовали порою совсем не так,
 как требовала обстановка. Случалось, что при появлении противника вся группа 
сразу бросалась в бой, стремясь как можно скорее образовать круг в одной 
плоскости. Всё сводилось к тому, чтобы защитить хвост впереди идущего самолёта, 
и бой сразу принимал оборонительный характер. А мы, связанные «кругом», не 
могли свободно маневрировать, направлять и концентрировать силу своих ударов.
      Анализ таких боёв подсказывал: нужно буквально математически рассчитывать 
весь бой, заранее уславливаться о манёвре, драться в воздухе продуманно. 
Принцип, которого коекто придерживался, что если схватка с противником 
закончилась успешно, то значит и «виражи были правильные», – был, конечно, 
глубоко ошибочным. Особенно убедил меня в этом один вылет в конце лета сорок 
первого года.
      Надо сказать, что в первые месяцы войны на мою долю выпало не так уж 
много воздушных боёв. Больше всего приходилось летать на разведку.
      Однажды утром вместе с лётчиком Степаном Комлевым мы вылетели в 
Запорожскую степь. Настроение было злое – хотелось со всей силой обрушиться на 
немцев. Но мы сдерживали себя: разведка была очень нужна для командования.
      Идя над дорогой, мы обнаружили танки и автомашины. Они двигались к фронту.
 Нужно предупредить командование о грозящей опасности. Но в этот момент на нас 
сваливается группа «мессеров». Раздумывать некогда. Я знаю, что Комлев повторит 
все мои движения. И мы разом налетаем на немцев, с ходу рвём их строй. Наша 
атака ошеломляет противника. Это самый острый психологический момент. Нужно 
подавить врага внезапностью, высокой активностью.
      Первый тур борьбы выигран. Строй «мессеров» прорван. Но их много, а нас 
только двое. К тому же мы бьёмся на малых высотах: все преимущества – и в 
количестве и в скорости – на стороне врагов. Уйти невозможно: сразу заклюют. 
Остаётся одно: пустить в ход всю свою напористость, всю дерзость. Почти 
одновременно мы с Комлевым атакуем ближайший к нам немецкий самолёт. Из атаки я 
выхожу горкой. Оглядываюсь и вижу удаляющегося Комлева. Его машина повреждена. 
Я остаюсь один. Два немца атакуют меня.
      Если бы я хоть на мгновение растерялся, стал медлить, раздумывать – всё 
было бы кончено. Позже, на земле, восстанавливая в памяти свои действия, в этот 
момент я удивлялся их целесообразности. Именно так, а не иначе нужно было 
маневрировать. Я вырвался из клешей «мессеров» одним из тех резких манёвров, 
который потом вошёл в практику многих лётчиков. Это была восходящая спираль. 
Резко «переломив» машину, я задрал её нос к небу и, энергично действуя 
управлением, оказался выше заходившего мне в хвост «мессершмитта». Теперь на 
моей стороне было преимущество: я знал, что немецкому лётчику трудно также 
резко «переломить» свою машину.
      Манёвр удался! Но борьба на этом ещё не кончилась. Надо было прикрыть 
выход из боя подбитого Комлева, которого уже пытались настигнуть два «мессера». 
Пикированием сверху быстро нагоняю их. Один успел уйти изпод моей трассы, а 
второй уже больше никогда не поднимется в воздух! Не успел я осмотреться, что 
делается сзади, как дробно застучали по машине снаряды противника. Увернувшись, 
услышал, как мотор вдруг стал захлёбываться. Потом он сразу затих, и земля 
стала надвигаться с катастрофической быстротой. Немцы, видя мою беспомощность, 
стали заходить в атаку один за другим, как на полигоне!
      Увидев новые трассы и услышав стук пуль о бронеспинку, бросаю машину вниз,
 резко со скольжением. У самой земли немцы всётаки перебили управление. Я не 
успел снять лётные очки. Самолёт, словно живое существо, потерял последние силы 
и, выдыхаясь, тяжело коснулся земли. От удара о землю я на какоето мгновение 
потерял сознание. Все мои силы – физические и нравственные, напряжённые до 
предела, вдруг разом иссякли.
      Потом я пришёл в себя. Лицо было залито кровью, один глаз распух. Это 
больше всего испугало и встревожило меня: глаза – главное оружие лётчика.
      Одно несколько утешало: бой был проведён недурно. Хотелось разобраться в 
нём. Почему немцы, несмотря на своё численное превосходство, имея скоростные 
истребители, не сумели одержать победы над одним советским лётчиком? Что это: 
случайность, слепая удача?
      Или же в основе здесь лежит чтото другое? Лёжа под крылом уткнувшегося в 
землю самолёта, я долго размышлял о всех деталях воздушного боя. И значительно 
позже, когда в другой, более спокойной обстановке я стремился осмыслить всё 
происшедшее, както само собою напрашивался решающий вывод – нужно смелее 
драться на вертикалях, применять вертикальный манёвр.
      Было бы, конечно, не только нескромно, но и неправильно говорить, что 
мысль о вертикальном манёвре впервые зародилась только у меня, и только после 
описанного боя. К этой же мысли в разное время, в разной обстановке приходили 
многие советские лётчики. И это было совершенно естественно. То, что переживали 
и продумывали мы, на южном участке фронта, было созвучно переживаниям пилотов, 
самоотверженно защищавших от воздушного противника и Ленинград и Заполярье, 
дравшихся с немцами в небе Москвы, Одессы, Севастополя, Киева. Каждый творчески