на расспросы генерала отвечал невпопад. Петров попросил найти начальника 
вокзала и, когда тот пришел, сказал ему:

– Бомбежка кончилась, жизнь продолжается. Именно в такое напряженное время 
должен работать телеграф, должно работать справочное бюро, надо объявить по 
радио людям, меняется ли расписание отправления и прибытия поездов, сказать что 
делать, успокоить их. В общем, ваш персонал именно в таких трудных и сложных 
обстоятельствах должен быть на месте, а не разбегаться.

Это был не начальственный разнос, а простой человеческий разговор. Иван 
Ефимович, сам никогда не терявшийся в сложной обстановке, как бы делился своей 
выдержкой, своей способностью думать и действовать спокойно.

Петров оставался еще некоторое время на перроне и, только убедившись, что 
работники вокзала начали выполнять его советы и все теперь сделают и без него, 
вышел в город.

Жители высыпали на улицы. Отовсюду слышался громкий говор – обсуждали бомбежку. 
Одесситы вообще народ энергичный, подвижный, они возбужденно говорили о 
происшедшем, бурно жестикулируя, рассказывали о том, кто что видел, с радостью 
сообщали, как несколько фашистских бомбардировщиков задымились, загорелись и 
упали где-то на окраине Одессы. Оказалось, что разрушений причинено не так уж 
много. Особенно сильно бомбили вокзал и железнодорожные пути.




Воспоминания. Годы 1939—1940


Начиная с сентября 1939 года я видел Петрова почти ежедневно, так как учился в 
Ташкентском военном пехотном училище имени В. И. Ленина, начальником которого 
был он, комдив, а после введения генеральских званий – генерал-майор Петров.

Ивана Ефимовича мы видели начиная с утренней зарядки. Нет, он не участвовал в 
ней и не приходил понаблюдать, как мы ее делали, этим занимались физрук училища 
и дежурные командиры. Генерал Петров к тому времени, когда мы покидали теплые 
постели и выбегали на стадион, уже возвращался с конной верховой прогулки. Жена 
его, Зоя Павловна, заканчивала к возвращению мужа уборку, мыла ступени 
небольшого крыльца в особнячке, который стоял в тени деревьев у самой проходной 
в училище. Она была болезненно чистоплотна, порой даже изнуряла этой своей 
чистоплотностью не только домочадцев, но и всех, кто приходил в дом. Школьником,
 забегая иногда с Юрой в дом по каким-то нашим мальчишеским делам, я тут же 
попадал под строгий взгляд Зои Павловны. Так она встречала всех, кто приходил, 
причем смотрела она не в лицо человека, а на его ноги, на следы, которые он мог 
оставить на сверкающих чистотой крашеных досках пола.

Иван Ефимович относился к мальчишкам по-доброму, школе нашей всячески помогал. 
Однажды, когда ы подросли и были в девятом классе (я уже боксом занимался), 
Иван Ефимович похлопал меня по спине и сказал:

– Крепкий ты, Володя, парень, из тебя может хороший командир получиться. Не 
думал об этом? А ты подумай.

Я не только думал – мечтал стать курсантом. Тогда очень многие юноши стремились 
в училища, была не то что мода, а всеобщий порыв влюбленности в военные 
профессии. Мечтой мальчишек было стать лейтенантом – артиллеристом, танкистом, 
а особенно летчиком: эти небожители были тогда популярны не меньше, чем в наши 
дни космонавты.

Военные в те годы пользовались огромным уважением, может быть, народ 
предчувствовал то лихолетье, в котором людям в военной форме предстояло 
выполнить труднейшую миссию по защите Родины.

Вспоминается эпизод, вроде бы пустяковый, но теперь, через много лет, я понимаю,
 что в нем отражались именно любовь и уважение народа к армии. Я ехал в трамвае.
 И вдруг суматоха в вагоне – поймали воришку и подняли шум! Кричали, что залез 
в карман. Трамвай мчался, парнишке не выпрыгнуть, не убежать. Распалившиеся 
дядьки уже поднимали кулаки. Парень кричал, что он не вор, что произошла 
ошибка! Но его не слушали и, держа в крепких руках, мотали из стороны в сторону.
 Вдруг он увидел меня: «Дяденьки, вот спросите военного, военный врать не 
будет!» И все затихли, устремив на меня взгляды, ожидая, что я скажу. Я был 
рядовой, курсант, всего несколько месяцев как надел военную форму. Впервые в 
жизни мне предстояло вершить суд, которого с доверием ожидали окружающие. И я, 
ощущая значительность и право, которыми наделяет меня форма, уверенно сказал: 
«Отпустите его, он не вор. Не станет вор так переживать, смотрите, он уже весь 
в слезах. Да к тому же при нем нет и украденного, вы же обыскали его». Парня 
отпустили. Он потом еще целый квартал шел за мной, благодарил и уверял, что я 
не ошибся. Я тогда по молодости не придал значения случившемуся, а теперь вот 
думаю – как велики были авторитет и уважение к человеку в военной форме. Я сам