запись в Кремль с просьбой разрешить ее напечатать. Такое разрешение ему не 
дали, но и замечаний она не вызвала. Теперь этот материал опубликован. Я 
пересказываю его с сокращениями, привлекает подлинность и объективность событий,
 которые описаны очевидцем.

Присутствовало на встрече около 50-ти человек. Приглашение на нее было окружено 
атмосферой некоторой таинственности — звонили по телефону и приглашали на вечер 
к Горькому. С какой целью — не говорили. О том, что там может быть Сталин, и 
речи не шло.

Список приглашенных составлялся Авербахом и Ермило-вым — рапповцы, теперь уже 
бывшие, как видно, не сдавали своих позиций. Им, особенно Авербаху и Киршону, 
покровительствовал Горький, хотя в свое время и его травили эти “неистовые 
ревнители”.

Председательствовал на встрече Горький. Во вступительной речи он поругал 
рапповцев, но довольно сдержанно.

Выступает Авербах. Генсек откровенно показывает, что ему скучно его слушать. 
Горький же “болеет” за своего протеже...

Эмоционально выступает Сейфуллина. “Я, товарищи, в отчаянии от того, что вы 
хотите снова ввести в состав Оргкомитета трех рапповцев... Мы, наконец, 
вздохнули и снова получили возможность писать. Ведь у нас некоторых писателей 
довели до того, что они слепнут”.

В зале шум, голоса: “Неправда!” Катаев пытается прервать оратора. Видно, что 
отнюдь не все присутствующие настроены против рапповцев. Но Сталин явно 
симпатизирует Сей-фуллиной и предлагает продлить ей время для выступления. Он 
высказывает уверенность, что “и другие так думают”, только не все решаются это 
показать. Страх перед рапповцами еще велик.

В дискуссию вступает Сталин:

— “Пущать страх”, отбрасывать людей легко, а привлекать их на свою сторону 
трудно. За что мы ликвидировали РАПП? Именно за то, что РАПП оторвался от 
беспартийных, что перестал делать дело партии в литературе. Они только “страх 
пущали”... А “страх пущать” — это мало. Надо “доверие пу-щать”... Вот почему мы 
решили ликвидировать всякую групповщину в литературе.

Далее он остановился на творческих задачах, стоящих перед новым союзом, особо 
оговорив вопрос о пьесах. Сказал — что было выслушано с особым вниманием — и о 
материальной базе будущего сообщества: “Будет построен литературный институт 
вашего имени, Алексей Максимович, а также писательский городок с гостиницей, 
столовой, библиотекой...”

Особенно любопытны наблюдения Зелинского о второй части заседания.

Подобные встречи сопровождались обычно обильным угощением с горячительными 
напитками. Кое-кто из писателей своей нормы не знал. Генсек постепенно взял на 
себя роль тамады, никого не останавливал, а скорее поощрял, что отвечало 
обычаям грузинского застолья. Кроме того, Сталин знал — алкоголь развязывает 
языки. На писательской встрече он “нещадно” подливал сотрапезникам полными 
стаканами водку и коньяк. Сам он, по наблюдению Зелинского, выпил три четверти 
бутылки, но не опьянел.

Поэт В. Луговской предложил выпить за здоровье товарища Сталина. И вдруг 
изрядно охмелевший Г. Никифоров встал и закричал на весь зал — воистину, что у 
трезвого на уме, то у пьяного на языке:

— Надоело! Миллион сто сорок семь тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина! 
Небось, ему это даже надоело слышать...

Сталин тоже поднимается. Он протягивает через стол руку Никифорову, пожимает:

— Спасибо, Никифоров, правильно. Надоело это уже. В зале многие шумели даже во 
время речи Сталина. И, снова скажу, жадно тянулись к нему. В перерыве между 
заседаниями его осаждали вопросами, вступали в спор. С восторгом чокались. Пели 
вместе песни. Решали бытовые проблемы. Л. Леонов хлопотал перед вождем о дачах 
— негде отдыхать, работать. Генсек был этим разговором не слишком доволен, но 
не без иронии посоветовал занять дачу Каменева. Эта перспектива, если верить 
Зелинскому, радует Леонова. А почему не верить? Как только “освободилась” дача 
арестованного Бабеля, Союз писателей тотчас поднял вопрос, когда и кому ее 
занять...

Фадеев, который, возможно, чувствовал себя неловко по отношению к Шолохову, 
очень “ухаживал” за ним во время этой встречи, И предложил выпить “за самого 
скромного из писателей, за Мишу Шолохова”. Сталин поднимает за него тост.

Возникает кулуарный, вроде бы между делом, разговор о творческом методе.