несправедливости, которая обрушилась на меня.
Я, б (ывший) генерал—лейтенант, член военного совета МВО, Сталинградского, 
Центрального, 1 (го) Белорусского фронта, Группы советских оккупационных войск 
в Германии Телегин Константин Федорович, осужден судом на 25 лет ИТЛ и лишен 
всего, что было заслужено 30 годами честной, безупречной службы Родине и партии 
в пограничной охране и Советской Армии…
24 января 1948 года я был арестован МГБ СССР и посажен во внутреннюю тюрьму. 30 
января мне предъявлено обвинение по статьям 58–10–11 У (головного) кодекса 
РСФСР и 193–17, 27 января 1948 года я был вызван бывшим министром Абакумовым, 
который с самого начала разговора обругал меня матом, обозвал врагом, 
грабителем и предложил мне «дать показания о своей преступной деятельности 
против партии и государства». Я потребовал от него конкретного обвинения меня, 
в чем именно заключается моя «враждебная деятельность», ибо я такой совершенно 
не вел никогда и не знаю. Абакумов мне ответил, что, в чем моя вина, я должен 
сказать сам, а если не буду говорить, то «отправим в военную тюрьму, набьем ж…, 
ты все скажешь сам». Так этим разговором был дан тон ходу следствия…
В течение месяца следователь по отв (етственным) делам Соколов и его помощник 
Самарин, не давая мне почти совершенно спать ни днем, ни ночью, довели меня до 
полного отчаяния. Не добившись от меня желаемого показания об участии в 
руководстве военным заговором, состоящим из Жукова Г. К., Серова А. И. и ряда 
других генералов, шантажируя тем, что Жуков и Серов арестованы уже, они 
требовали от меня показаний «о методах работы и планах заговора».
После того, как они совершенно недвусмысленно заявили об аресте Жукова, Серова 
и других «заговорщиков», веря им, органу нашей партии и государства, я старался 
припомнить все, чему я раньше мог не придать значения и что в совершенно новой 
обстановке может принять другую окраску и поможет партии до конца разоблачить 
«врагов—заговорщиков».
Ряд фактов, которые с трудом я вспоминал, оговаривал тем, что я тогда не видел 
в них ничего преступного. Следствие пользуясь моей беспомощностью, 
измученностью, сознательно их извращало, придавая им ярко антисоветскую окраску,
 добавляя от себя то, что им было желательно. В течение этого месяца каждый 
день я подвергался угрозе быть отправленным в военную тюрьму для истязаний, 
если не дам показаний о «заговоре». Это еще больше усиливало истощение моей 
нервной системы, доводя (меня) до невменяемости.
И вот 16 февраля 1948 года руководство МГБ наконец, не удовлетворившись моими 
показаниями, осуществляет свою угрозу отправляет меня в Лефортовскую тюрьму и в 
тот же день вечером в следственном корпусе (комната 72) я подвергаюсь 
жесточайшему избиению резиновыми дубинками (Соколов, Самарин). Из комнаты до 
камеры меня уже тащили два надзирателя — я не мог двигаться. 27, 28, 29 февраля,
 1 и 2 марта я подвергаюсь вновь жестокому избиению этими же двумя лицами уже в 
31–й комнате следственного корпуса. Я стал безумен, не мог ходить, не разрешали 
лежать, не мог сидеть.
Упав затылком на пол, я казалось, уже дошел до крайнего напряжения нервной 
системы, боль и шум в голове окончательно подорвали силы; ум, сердце и воля 
были парализованы. Шесть месяцев я не мог сидеть, ходить начал понемногу на 
четвертый месяц. Истязатели вырвали из тела куски мяса, повредили позвоночник, 
бедренную кость, били по ногам. Все это довело меня до полного отчаяния, 
совершенного безразличия к своей судьбе и оставило только одно желание — скорей 
конец, скорей смерть, конец мучениям.
13 марта (1948 года) я был перевезен обратно во внутреннюю тюрьму. И несмотря 
на то, что я не мог ходить и сидеть, что я в стадии полного истощения сил и 
нервной системы, меня продолжали вызывать на допросы, повторяя угрозы свозить 
вновь в Лефортово на новые истязания. Но этого я уже вынести не мог, и, не 
отдавая себе отчета, я подписывал все, что им было угодно, лишь бы не мучили, 
не истязали.
С сентября 1948 года по сентябрь 1951 года всякие допросы прекратились, меня 
оставили в покое и в конце 1949 года, начав немного приходить в себя, вспоминая 
свои показания, я ужаснулся мысли о том, что ведь если я сам безразличен к 
своей жизни, то ведь там, в показаниях моих, фигурируют другие лица, о которых 
следствие сознательно извратило факты. Этим они (МГБ) обманут партию и 
пострадают люди. Я стал настойчиво добиваться исправления показаний, объяснений 
к ним, так как никаких моих мотивировок следствие не принимало категорически. 
Мне в этом было отказано решительно, и только в сентябре 1950 г (ода) составили 
один протокол, изменяющий прежние показания о якобы «имевших место 
систематических разговорах между Жуковым, Серовым и мною, осуждающими и 
высмеивающими Верховное Главнокомандование и лично И. В. Сталина, рассказывании 
антисоветских анекдотов». Все это, конечно, была сплошная чушь, сознательное 
извращение сообщенных мною фактов о разговорах между нами.
Я обращаюсь к Вам, Климент Ефремович, зная Вашу чуткость и внимание к живому 
человеку и много знающему меня. Я верю, что Ваше личное вмешательство поможет 
скорее снять с меня это тяжелейшее незаслуженное наказание и позор, даст мне 
возможность вновь возвратиться к честному труду на благо нашей Родины…
Сейчас истерзанный, искалеченный, я еще не хочу списывать себя в расход, а 
сколько хватит сил, опыта, знаний (хочу) работать во славу нашей партии и 
Родины…
(Подпись) ТЕЛЕГИН».

Ворошилов не помог Телегину освободиться. Все, что касалось продолжающейся 
подготовки окончательной расправы над маршалом Жуковым, содержалось в 
строжайшем секрете. Тех, кто знал вопросы, задаваемые следователями о Жукове,