нь рады, что к зиме будем иметь 
свой
теплый угол, а что касается тесноты, то, как говорится, в тесноте, да не в 
обиде.
С осени 1902 года мне пошел седьмой год. Рано наступившая зима для нашей семьи
оказалась очень тяжелой. Год выдался неурожайный, и своего зерна хватило только 

до
середины декабря. Заработки отца и матери уходили на хлеб, соль и уплату долгов.


Спасибо соседям, они иногда нас выручали то щами, то кашей. Такая взаимопомощь 
в
деревнях была не исключением, а скорее традицией дружбы и солидарности русских
людей, живших в тяжелой нужде.
С наступлением весны дела немного наладились, так как на редкость хорошо 
ловилась
рыба в реках Огубляйке и Протве. Огублянка — небольшая речка, мелководная и 
сильно
заросшая тиной. Выше деревни Костинки, ближе к селу Болотскому, где речка брала 

свое
начало из мелких ручейков, места были очень глубокие, там и водилась крупная 
рыба. В
Огублянке, особенно в районе нашей деревни и соседней деревни Огуби, было много
плотвы, окуня и линя, которого мы ловили главным образом корзинами. Случались 
очень
удачные дни, и я делился рыбой с соседями за их щи и кашу.
Нам, ребятам, особенно нравилось ходить ловить рыбу на Протву, в район 
Михалевых
гор. Дорога туда шла через густую липовую рощу и чудесные березовые перелески, 
где
было немало земляники и полевой клубники, а в конце лета — много грибов. В этой 

роще
мужики со всех ближайших деревень драли лыко для лаптей, которые у нас называли
“выходные туфли в клетку”.
Сейчас рощи и перелесков нет — их вырубили немецкие оккупанты, а после
Отечественной войны колхоз распахал землю под посевы.
Однажды летом отец сказал:
— Ну, Егор, ты уже большой — скоро семь, пора тебе браться за дело. Я в твои 
годы
работал не меньше взрослого. Возьми грабли, завтра поедем на сенокос, будешь с 
Машей
растрясать сено, сушить его и сгребать в копны.
Мне нравился сенокос, на который меня часто брали с собой старшие. Но теперь я 
ехал
туда с сознанием, что отправляюсь не забавляться, как это бывало раньше. Я 
гордился, что
теперь сам участвую в труде и становлюсь полезным семье. На других подводах 
видел
своих товарищей?одногодков, также с граблями в руках.
Работал я с большим старанием, и мне было приятно слышать похвалу старших. Но,
кажется, перестарался: на ладонях быстро появились мозоли. Мне было стыдно в 
этом
признаться, и я терпел до последней возможности. Наконец мозоли прорвались, и я 

уже
не мог больше грести.
— Ничего, пройдет! — сказал отец.
Лоскутом он перевязал мне ладони. Несколько дней я не мог работать граблями и 
только
помогал сестре носить и складывать сено в копны. Ребята надо мной посмеивались. 

Но
через несколько дней я вновь вошел в строй и работал не хуже их.
Когда подошла пора уборки хлебов, мать сказала:
— Пора, сынок, учиться жать. Я тебе купила в городе новенький серп. Завтра 
утром
пойдем жать рожь.
Жатва пошла неплохо, но скоро меня опять постигла неудача. Желая блеснуть 
своими
успехами, я поторопился, резанул серпом по мизинцу левой руки. Мать сильно
перепугалась, я тоже. Соседка, тетка Прасковья, которая оказалась рядом, 
приложила к
пальцу лист подорожника и крепко перевязала его тряпицей.
Сколько лет с тех пор прошло, а рубец на левом мизинце сохранился и напоминает 
мне о
первых неудачах на сельскохозяйственном фронте...
Быстро прошло трудовое лето. Я уже пр