Так мы и лежали на снегу возле машины, пока не подоспели порученец, адъютант и 
офицеры оперативного управления, ехавшие следом за нами. Они привезли и 
полковника Московского, которого встретили на дороге. Полковник был цел и 
невредим. Меня и шофера наспех перевязали и повезли на КП дивизии полковника 
Вержбицкого. Это было сделано вовремя, потому что противник опять принялся 
обстреливать дорогу. 

Какой-то пожилой солдат, наблюдая, как нас, раненых, неумело пытаются перенести 
из "виллиса" в землянку, укоризненно проговорил: 

- Нешто так раненых можно носить? Он на минуту скрылся в землянке и вернулся с 
плащ-палаткой: 

- Кладите на палатку, сподручнее будет нести. В землянке врач наложил мне новую 
повязку, и уже на санитарной машине меня повезли в госпиталь, в деревню Горка, 
где хозяйничал хирург профессор А. А. Вишневский. 

Мы с ним были хорошими знакомыми и, можно сказать, друзьями. Вишневский 
осмотрел рану, приговаривая ворчливой скороговоркой: 

- Так, так... Тут больно? Я так и думал. Здесь тоже? Очень хорошо... Буду 
оперировать, причем сегодня же. 

В ломик, где я лежал, ожидая операции, пришли товарищи Мерецков и Мехлис. 

- Не волнуйтесь, Иван Иванович, - сказал Мерецков. - Все будет в порядке. А 
нам-то сообщили, что вас ранило в голову. 

Долго разговаривать нам не дали: пришли санитары и перенесли меня в 
операционную. 

- Что же, приступим к делу! - ободряюще глядя на меня, бросил Вишневский, 
которому сестра уже подавала стерильный халат. 

- Резать будешь? - спросил я хирурга. 

- Буду. А что, страшно? 

- Не страшно, а только я замёрз сильно. Прикажи дать коньяку. Не повредит? 

- Не повредит, - согласился хирург и распорядился, чтобы принесли коньяк. 

Вишневский подошел к столу в белой марлевой маске, скрывающей нижнюю половину 
лица. Я лежал, полузакрыв глаза, но все же видел, как уверенной рукой с 
сильными подвижными пальцами он сделал разрез, словно провел легкую черту. 

Операция началась. Хирург производил ее под местной анестезией - против общего 
наркоза я решительно воспротивился. 

Несмотря на обезболивающие средства, ощущения были, мягко выражаясь, не из 
приятных. К тому же операция длилась мучительно долго. В конце концов я не 
выдержал: 

- Дай еще коньяку, Александр Александрович, больно же... 

- Что, жжет? - буркнул хирург, не отрываясь от работы. - Пустяки, будет еще 
больнее. Придется потерпеть. Сейчас достану осколок, вычищу рану... А коньяку 
больше нельзя. 

- Ну хоть папиросу дай. 

Наверное, курить во время операции тоже не полагалось, но Вишневский разрешил. 

У меня хватило сил сделать только несколько затяжек. Потом закружилась голова. 
Однако боль как будто немного стихла. 

Около двух часов оперировал меня Вишневский. Я знал, что Александр 
Александрович крупный специалист, прямо-таки художник в своем роде, но, 
измученный долгой операцией, сказал ему: 

- Возишься столько времени, а еще профессор! 

Вишневский понимал мое состояние, поэтому не обиделся. Он только проговорил: 

- Терпи. Случится с тобой что-нибудь плохое после операции - мне отвечать. 

Наконец все было кончено. Вишневский дал мне на память осколок зазубренный 
кусочек металла размером почти в четыре квадратных сантиметра.