Фельдфебель повторил мне то, что уже сообщил начальнику погранотряда: в четыре 
часа утра 22 июня гитлеровские войска перейдут в наступление на всем протяжении 
советско-германской границы. 

- Можете не беспокоиться. Мы не расстреливаем пленных, а тем более добровольно 
сдавшихся нам, - успокоил я немца. 

Сообщение было чрезвычайным, но меня обуревали сомнения. "Можно ли ему верить?" 
- думал я так же, как час назад думал начальник погранотряда. Очень уж 
невероятным казалось сообщение гитлеровского солдата, да и личность его не 
внушала особого доверия. А если он говорит правду? Да и какой смысл ему врать, 
называя точную дату и даже час начала войны? 

Заметив, что я отнесся к его сообщению с недоверием, немец поднялся и убежденно,
 с некоторой торжественностью заявил: 

- Господин полковник, в пять часов утра двадцать второго июня вы меня можете 
расстрелять, если окажется, что я обманул вас. 

Вернувшись в штаб корпуса, я позвонил командующему 5-й армией генерал-майору 
танковых войск М. И. Потапову и сообщил о полученных сведениях. 

- Не нужно верить провокациям! - загудел в трубке спокойный, уверенный басок 
генерала. - Мало ли что может наболтать немец со страху за свою шкуру. 

Верно, все это походило на провокацию, но на душе было неспокойно. Я доложил 
генералу Потапову, что, по-моему, следует все же предпринять кое-какие меры. 
Попросил разрешения по два стрелковых полка 45-й и 62-й дивизий, не занятых на 
строительстве укреплений, вывести из лагерей в леса поближе к границе, а 
артиллерийские полки вызвать с полигона. Генерал Потапов ответил сердито: 

- Напрасно бьете тревогу. 

Обосновывая свою просьбу, я сослался на возможность использовать эти полки для 
работы в предполье и сократить таким образом сроки окончания строительства 
оборонительных сооружений. 

- Опасаться же, что это может вызвать недовольство немцев, нет оснований, - 
говорил я. - Войска будут находиться в восьми километрах от границы, в густом 
лесу. 

Командарм, подумав, согласился. 

20 июня, возвращаясь из района учений, ко мне заехал командир механизированного 
корпуса генерал К. К. Рокоссовский. Мы откровенно разговорились. Рокоссовский 
разделял мои опасения. Его тоже беспокоила сложившаяся обстановка и наша 
чрезмерная боязнь вызвать провокацию, боязнь, которая шла во вред боевой 
готовности расположенных у границы войск. 

Я предложил генералу остаться ночевать, но он, поблагодарив, отказался: 

- В такое время лучше быть ближе к своим частям. 

В субботу, 21 июня, я лег спать довольно поздно, но долго не мог заснуть, 
ворочался с боку на бок. Потом встал, подошел к открытому окну, закурил. В 
соседней комнате мерно постукивал маятник стенных часов, Было уже половина 
второго ночи. "Соврал немец или нет?" - эта мысль не давала покоя. 

За окном - тишина. Город спал. Неярко блестели звезды на безоблачном небе. 

"Неужели это последняя мирная ночь? - думал я. - Неужели завтра уже все будет 
по-иному?" 

Много читая о войне, которая уже почти два года полыхала в Западной Европе, в 
Африке, в бассейне Тихого океана, я понимал, что война с фашистской Германией 
будет исключительно тяжелой. Гитлеровская армия была сильной, технически 
оснащенной, кадровой армией, располагавшей боевым опытом и к тому же опьяненной 
победами. Но я, как и все советские люди, безгранично верил, что если Германия 
посмеет напасть на нашу страну, то получит достойный отпор. 

Мы не хотели войны. Наша Родина была в лесах новостроек, еще только расправляла 
свои могучие крылья. Нам нужен был мир для того, чтобы советский человек с 
каждым годом мог жить все лучше, чтобы наши дети росли счастливыми. 
Коммунистическая партия и Советское правительство делали все, чтобы сохранить и 
упрочить мир, последовательно проводили миролюбивую ленинскую внешнюю политику. 


"А если все же фашисты осмелятся развязать войну, - рассуждал я, - то они скоро 
убедятся, что Советский Союз не буржуазная Польша, рухнувшая под первыми